Бедный Юрик!

Следующие пять лет наше общение с дядей можно назвать эпизодическим. Он приходил к нам в поисках очередных снимков и документов. На время. Для работы над Книгой. Но так и не вернул юношескую фотографию бабушки и свидетельство об окончании ею санкт-петербургских курсов повивальных бабок (правда, копия, снятая еще до революции, осталась). Мне же Юрий приносил почитать свою переписку с дочерью Дмитрия Ульянова и статью «товарища Амвросия», присланную из швейцарского музея и еще какие-то находки. Иногда «занимал» двадцать-тридцать рублей. Видимо без маминой подпитки он не укладывался в бюджет.

В один прекрасный день явился в какой-то непонятной для меня синей форме. Оказалось — министерства путей сообщения. Он устроился сопровождать почту на железную дорогу. Поворачивался передо мной, как перед зеркалом, спрашивал с гордостью: «Правда, идет? Замечательная форма!» Через месяц мы с мужем встретили Юрия на улице, я узнала его со спины по особой его походке последних лет: голова немного наклонена вперед, одна рука прижата к туловищу, другая — отмахивает шаг. Он был все в той же спецодежде, хотя день был не рабочий. Дядя явно ее обожал.

На какое-то 8 Марта Юрий опустил в наш почтовый ящик две открытки без марки: «Моей дорогой племяннице Инночке! С праздником 8 Марта, Международным женским днем тебя поздравляю. Желаю всех благ для твоих детей и тебя. Твой дядя», «Моей внучатой племяннице Кате. В день женский, 8 Марта желаю тебе больших творческих успехов в твоей учебе. Твой внучатый дядя».

Однажды привез откуда-то с юга сувенир для меня: оранжевый пластмассовый кулон с нарисованной розой на цепочке. Уверяя, что это «ценный янтарь». До сих пор где-то валяется.

По собственной инициативе я с Юрием общаться не могла. У его ростовской квартиры было два набора ключей — один находился у мамы. До ее смерти. Она приходила туда при нем и без него, следила за порядком, иногда приводила кого-то для генеральной уборки, носила кое-какие продукты. Накануне семьдесят седьмого года, последнего года своей жизни, мама уговорила Юрия установить елочку, помогла ее украсить (я поделилась игрушками). Новый год, впрочем, они встречали у нее. Я эту ночь помню. Или это было в семьдесят шестом, до обмена? Но ясно вижу, как во втором часу новогодней ночи, посидев сколько-то с гостями и оставив их на попечение мужа, я бегу в «Новый Быт» по Пушкинской, почему-то в полушубке мужа и его шапке, несу в сумочке какие-то угощения и застаю маму, дядю и соседку мирно беседующими за накрытым столом. Мама ставит мне прибор, дядя наливает вино, соседка Александра Ефремовна угощает своими пирогами с мясом. Мы болтаем о разных пустяках, я рассказываю, кто пришел к нам в гости, какой чудный снег на улице, какой очередной номер отколол мой сын. Мама хочет во всем подробностей. Пока Юрий у нее не поселился, она после смерти отчима проводила праздники с нами. Но Юрия принять в нашу компанию я не соглашалась. Нет, неправильно сказано. Это просто не обсуждалось между нами, понималось без слов. Вот и в ту ночь в какой-то момент он затеял громкий спор по поводу телевизионной передачи, а я без промедления слиняла. Меня ведь и вправду ждала полдюжина друзей. И гусь еще доходил в выключенной духовке.

Но этот на диво снежный Ростов, этот легкий, теплый полушубок (я потому его и надела, что страстно завидовала обновке мужа), этот скрип веселый под сапогами, эта дорога к дому моего детства, эти родные лица вокруг старого, от ножек до столешницы изученного стола, эти запахи маминой стряпни, я все это не просто помню, я это осязаю…

…Так вот, когда мама умерла, Юрий по возвращении с юга сразу отобрал у меня дубликат ключей. А я без сопротивления отдала. Почему? Не хотела ссоры, скандала? Или хотела снять с себя ответственность? В первое время я заходила к дяде, но ни разу не попала. Причем я не уверена, что Юрий во всех случаях отсутствовал. Он панически боялся насильственной госпитализации, вроде тех, что пережил в Москве. Поэтому взял за правило — никому дверь не открывать, даже к ней не подходить. Именно зная это, я после очередного неудачного визита посетила его соседок. Как оказалось — без пользы.

Через два года после смерти мамы я ездила с мужем на Север, месяцев на десять. Вернувшись, нашла Юрия — вернее, он ко мне пришел — в добром здравии. Он уже не служил на железной дороге. Что-то там произошло, кто-то его избил. А может, при ближайшем рассмотрении обнаружились дядины аномалии. Но это уже поросло быльем. Синюю же форму ему оставили, и он по-прежнему любил в нее наряжаться. На здоровье Юрий никогда не жаловался, а к врачам не ходил, ожидая подвоха со стороны любого белого халата. И как я уже упоминала, еще за две—три недели до смерти был полон сил и творческих планов.

Дочка моя, после смерти Юрия, после того, как его квартира была захвачена, вещи частично разграблены, частично выброшены (купленные мамой шторы еще несколько лет украшали окна новых владельцев квартиры), упрекала меня: почему я не установила над дядей опеки? Скорее всего, дочка сожалела по поводу пропавшей квартиры. Она только что вышла замуж, родила ребенка, и изолированная квартира в центре со всеми удобствами нам бы пригодилась. Меня эта неосознанная подоплека коробила. Но ведь была и другая сторона медали. Может, опекай я Юрия официально, я бы чаще совала нос в его дела? А будь он лишен дееспособности, за ним был бы врачебный контроль? И все это отсрочило бы его смерть?

Но, во-первых, я в глубине души продолжала считать дядю если не прямым, то косвенным виновником смерти мамы, и поэтому общалась с ним без особого тепла. А во-вторых, мне казалось: не для того мама заплатила своим здоровьем за свободу брата от дурдома, чтоб я опять запутала его в паутину советской психиатрии, которая плохо умела лечить, но хорошо — держать и не пущать. Конечно, бедный Юрик чуть не дотянул до семидесяти лет, но зато последние свои годы — почти восемь — был свободен как птица. И умер в одночасье, окруженный своими сладкими фантазиями, погруженный в миражи славы и богатства. Разве это плохой конец? Только похороны эти бомжовые — ужасно! Но тут я попытаюсь исправить… что? Что-то. И как-то.

Что же касается квартиры, то тут случилась очередная мистика, замешанной в которую оказался и мой дядя. Как мечтал когда-то Юрий получить трехкомнатную квартиру на Большой Калужской! И как ненавидел «этого гомнюка» Кольку Калинина, якобы захватившего его место под солнцем! И вот спустя сорок лет после того, как отбушевали все эти цековско-академические страсти, и через десять лет после смерти Юрия моя дочь, когда-то сокрушавшаяся о бездарно утраченной жилплощади, а ныне — успешная и состоятельная дама, проживающая в Москве, снимает для меня и своих детей, моих внуков, квартиру из трех комнат. В двух шагах от Ленинского проспекта (бывшей Калужской), но в тихом, зеленом переулке. Квартира настолько хороша и удобна, что дочь подумывает: не купить ли ее? А пока мы там поживаем, год-другой. И вдруг я обнаруживаю в почтовом ящике открытку, в которой Николая Петровича Калинина и его супругу поздравляют с опозданием на много лет — так бывает, вспомнишь о старых приятелях, а их уж нет — с Новым годом или каким-то революционным праздником, несмотря на приближающийся миллениум. Меня аж подбросило! Не может быть! Когда приходит за очередной квартплатой молодой человек, владелец квартиры, (вернее, хозяйка — его жена; она унаследовала жилплощадь несколько лет тому назад), я спрашиваю, передавая ему открытку:

— Павел, а Николай Калинин — это дедушка вашей жены?

— Да, двоюродный. У них с женой детей не было, и Люда оказалась ближайшей родственницей.

— А вы не знаете, Николай Петрович учился в Академии общественных наук?

— Ну, это надо у жены спросить. А лучше всего — у тещи, его племянницы.

— Спросите, пожалуйста.

Но раньше, чем через месяц Павел подтвердил мое предположение, все подробности биографии покойного хозяина квартиры мне выболтали в лифте жильцы нашего подъезда. Они поинтересовались — в чьей квартире мы живем, купили или снимаем и у кого? — обычное соседское любопытство старожилов, на которое очень удобно отвечать любопытством новосела: а Николай Петрович работал в МГУ? (дом — университетский, кооперативный). Ах, жена, лингвист. А он в институте Азии и Африки, говорите? Ах, специалист по Египту? Много лет там жили? Но выходец университетский? Нет? Какое партийное образование? Не Академия общественных наук? Не бывший работник ЦК? Как будто. Скорее всего. Всегда был и в Союзе, и за границей секретарем парторганизации, возглавлял какие-то проверочные комиссии. Но и наукой успешно занимался, большие связи за рубежом, всегда в почете у тамошних начальников. Очень авторитетный человек.

А потом я нахожу в остатках библиотеки Николая Калинина, сложенных на антресолях, ту самую книжку — «Человек, который был Четвергом». Что у них, у агентов Коминтерна, тьфу — другой организации — учебное пособие было такое? Тут-то я и читаю эту вещь Честертона в первый раз.

Оставить комментарий