Обязанности в семье распределялись так: мама и Юрий работали, бабушка вела хозяйство, я росла. Но уже тогда стало складываться наше с дядей социальное равенство младших в доме, любимцев, объектов гордости и восхищения. А отсюда — большая дружба и постоянное соперничество. И споры, споры… Это в Рабочем городке мы схватились из-за какой-то ерунды во время ужина, и Юрий довел меня своими поддразниваниями: я вскочила, кинулась к нему вокруг стола, но, задохнувшись от гнева, потеряла сознание. Расшиблась бы, если б он же меня не подхватил.
Приглашали знаменитого профессора Орлова. Тот поставил диагноз — детская спазмофилия, выписал лекарства, давал советы, шутил: «Ты — маленькая обезьянка, у тебя скоро хвостик вырастет». Я была оскорблена и за словом в карман не полезла: «Пока у меня хвост вырастет, у тебя уже шишка выросла!» У профессора за ухом действительно была большая шишка (липома?). Мама с бабушкой не знали, куда глаза девать. Орлов же хохотал: «Ну и язычок!». Чтобы разрядить атмосферу, доктору рассказали, как я, двухлетняя, в Ставрополе взяла в обычай бросать свои резиновые и целлулоидные игрушки в ведра с водой, стоявшие в сенях. И вот, когда я ускользнула с преступной целью из-за стола, за мной помчался приехавший из Москвы отец. Он нагнал меня раньше, чем я достигла ведер:
— Ты что здесь делаешь? — грозно спросил отец, концентрируя в интонации весь нерастраченный педагогический пыл. (Так мне его и не досталось по жизни, и слава богу!)
Но, повернувшись к преследователю лицом и спрятав игрушки за спину, я отвечала с достоинством: «Не видишь, стою».
К чему я это все рассказываю? Да к тому, что была я настоящий маленький человечек, ранний, живой, неглупый, забавный. И, наверно, парню нашему интересно было и книжки мне читать — я все хватала на лету, и на плечах меня таскать, и бороться со мной на кушетке… А потом и сказки для меня сочинять. Этот семейный зуд сочинительства впервые в нем таким именно образом обозначился.
Мы, как обычно, заваливались на кушетку, а годом позже — на диван. И я командовала: «Ну давай, рассказывай!». Юрик всегда начинал одинаково: «И вот они пошли…». Фраза требовалась ему для разгона. А дальше разворачивались приключения героев. Их было несколько. Первым появился и оставался главным мальчик Чики-Брики. Он ездил на мотоцикле — вершина техники тридцатых годов, — который делал «чик-брик», отсюда имя героя. Потом возник мальчик Виталик — герой второго плана — и девочка Пончик с румяными и пухлыми щечками. Еще был Зайчик-Побегайчик… Ни одного приключения не помню. Только имена и первую фразу. Куда же они все время шли?..
А вот более поздние воспоминания. Мне лет шесть или семь. Юрий собрал нас вокруг стола: бабушку, маму и меня. Может быть, меня и не звали, но «без нее вода не освятится», говорит бабушка. В руках у дяди общая тетрадь. Она поражает меня толщиной и белизной бумаги. Первые пять—шесть листов заполнены синими чернильными строчками. Почерк у Юрия в те времена еще довольно правильный, и эти нанизанные на линейки буквы кажутся мне чудом! Особенно, когда дядя их читает и они складываются в целую историю!
Герой приезжает в санаторий, приходит на медосмотр. В кабинете стоят весы, ростомер, висят таблицы. На молодой женщине (врач или медсестра?) белый халат, у нее кудрявые волосы, большие глаза, румяные щеки. Герой приглашает девушку пойти с ним вечером в кино — механик привез новую картину… Все, как в жизни… Я сама была в этом санатории (роман или рассказ был задуман Юрием в Кабардинке), сама видела эти узкие кабинеты с клеенчатыми кушетками, сама бегала вечерами на киноплощадку… Детям скамеек не хватало, и мы усаживались на земле, перед экраном. Аппарат ровно стрекотал в ночном воздухе, заглушая шлепанье морской волны… Я во всем этом жила… Но мне и в голову не приходило, что об этом можно, следует оповестить всех. Соединить в слова и картинки. И обыденное станет значительным, частное — общим. А вот Юрию пришло! Значит — писатель. И я уже взахлеб сообщала об этом дворовым подружкам.
Вот она, вот она главная ниточка, которую я вытаскиваю из нашего общего с Юрием довоенного прошлого: литература… Ладно, пусть слово приблизительное, но оно вмещает и наши совместные чтения, и его сочинительство, и мои беспомощные стишки, которые он поощрял, но главное — жгучий интерес к книге как предмету сакральному.
Да, у нас с бабушкой было заведено ежедневную прогулку начинать с посещения КОГИЗа и завершать сеансом в «Кинохронике». На документальном журнале я скучала в ожидании мультфильма, зато усвоила закон — заслуженное удовольствие получит тот, кто умеет терпеть и ждать; а особый красновато-коричневый цвет ленты «Иностранной хроники» я запомнила на всю жизнь: это был цвет тревоги, угрозы.
Но покупала мне бабушка, как правило, детские книги: Маршака и Чуковского, Михалкова и Барто — все эти «Мойдодыры» и «Мы с Тамарой ходим парой»…, замечательный сборник стихов Квитко «В гости» с иллюстрациями Конашевича; еще были книжки-малышки, они помещались даже на моей ладони, помню «Английские песенки» — как котятки потеряли перчатки и «Три товарища» — про испанских республиканцев (во всяком случае, все герои были в знаменитых «испанках»). Я до сих пор цитирую из этой михалковской мини-баллады: «Не о чем нам разговаривать, — так он фашистам сказал», если считаю разговор исчерпанным. О, еще была серия «Книга за книгой». А в ней «Гуттаперчевый мальчик», «Янко—музыкант», «Козетта», «Нелло и Патраш», «Гудок» (из «Рожденных бурей»), «Агитмедведь особого отряда», «Ванька». И как прорыв в серьезную литературу — «Пимокаты с Алтайских» (сто лет не знала, кто же автор, совсем недавно обнаружила — Ольга Берггольц) и «Генрих начинает борьбу» Беллы Балажа.
А через руки Юрия в мою жизнь вошли совсем другие книги (хотя без «Приключений Макарки» не обошлось!). Я совсем недавно сообразила, что наша взрослая библиотека (пусть не очень большая) была собрана стараниями дяди. За исключением дореволюционного Лермонтова, с ятями и в коже, явно бабушкина настольная книга. А на всех остальных стоял автограф Юрия. И среди них — великолепный однотомник Пушкина, изданный в тридцать шестом году, к столетию гибели поэта (почему-то хорошим тоном считалось у большевиков отмечать годовщины смерти, а не рождения). Лучшего издания Пушкина я не знала! Это ж надо было в одной книге собрать фактически все наследие великого, веселого поэта, разместить столько текста с помощью двухколонной верстки, сделать его таким зрительно привлекательным благодаря курсивному шрифту (прямо только что из-под пера!
Рядом с Пушкиным стоял тоже однотомник — Маяковский, сорокового года, с красным силуэтом на обложке. Правда, в него я окунулась только в годы войны (а вот «Руслана и Людмилу» мне читали и в пять, и в шесть лет. Утомленная бабушка пыталась пропускать всякие отступления от сюжета, вроде обращений к Лиде et cetera, но, говорят, я тут же разоблачала все эти хитрости и требовала дотошного воспроизведения текста). Что же касается «лучшего и талантливейшего поэта советской эпохи», то дядя был большой его поклонник и специально для меня покупал яркие, красочные издания: «Что такое хорошо и что такое плохо?», «Кем быть?», «Конь-огонь», «Что ни страница, то слон, то львица». А в Кабардинку привез целый сборничек стихов для детей Владим Владимыча. Кроме знакомых, там была «Сказка о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий». С нее началась моя любовь к Маяковскому-сатирику, мои первые уроки гротескного видения мира.
Кроме Маяковского стояли у Юрия на этажерке и другие бренды (при чем тут это словечко?), другие штандарты советской литературы: «Как закалялась сталь» и «Рожденные бурей». Куда же комсомольскому активисту без них? Но я вспоминаю об этих романах с теплотой. Они, при всей их одномерности, не очень высоких литературных достоинствах, ввели в мое сознание такие необходимые для растущего человечка понятия, как честь, мужество, верность долгу и слову. И вдруг — с Николаем Островским соседствовал дореволюционный томик Оскара Уайльда — первый из четырехтомного марксовского издания. И именно Юрий прочел мне еще до школы «День рождения инфанты», «Преданного друга», «Счастливого принца», «Звездного мальчика». А позже я сама по сто раз перечитывала «Соловья и розу» (даже выучила наизусть), «Рыбака и его душу», «Кентервильское привидение». И уже сверх изысканным языком, сказочными образами, в форме философских притч со мной говорил писатель совсем другого фланга мировой словесности, но опять о верности, о любви и самопожертвовании.
Еще приобрел дядя самый первый полный «Тихий Дон», знаете, такое в сереньком дешевом коленкоре издание? Но до него я добралась только в сорок четвертом, одновременно с двумя тяжеленными томами Шекспира, брокгауз-эфроновскими. Кажется, четвертый и шестой? Там были сплошные исторические хроники, все эти Генрихи и Ричарды, да еще «Троил и Крессида». Может, еще «Тимон Афинский».
Покупал Юрий и новинки: «Возмутителя спокойствия» Леонида Соловьева в «Роман-газете» (прочли все в доме взахлеб и много говорили между собой), рассказы и повести Василенко, изданные в Ростове. Мне особенно понравилась «Волшебная шкатулка». Была еще книжка некоего Павла Кофанова «Ковер-самолет» — про сложные отношения юноши (или подростка?) с мачехой. Позже мне попался еще один роман Кофанова — «Детство Пануки». Писатель был скорее всего северо-кавказского происхождения. Начало было многообещающим, но потом автор исчез. Может, погиб на фронте? Или угодил под репрессии?
