Как добирались от Казанского вокзала до Миусской площади — не помню. Был ли в общежитии ВПШ лифт — не уверена. Скорее всего — да. Мы ведь жили на высоком этаже, но не только для меня и Юрия, для шестидесятилетней бабушки проблем не возникало. Весь наш этаж был заселен новоиспеченными работниками ЦК, семейными. Одиночек, как и студентов, расселяли по двое, этажами ниже.
Сама Высшая партийная школа, бывший народный университет Шанявского, благородное трехэтажное здание, господствовала на Миусской площади, а корпуса общежития, явно функционального стиля, вежливо отступили на задний план, со своими комнатами-пеналами, общими поэтажными кухнями и туалетами в конце коридоров, но зато с поликлиникой на втором этаже, телефоном коллективного пользования, на который мне звонили школьные подруги, с площадкой для служебного автобуса, который отвозил в девять утра полтора десятка работников ЦК на Старую площадь, и далеко-далеко за полночь возвращал домой.
Кого из соседей помню? — Молодых Мишу и Любочку Колодиных откуда-то из северной тьмутаракани. Мишу, он, как и Юрий, пропадал на работе, представляю смутно. А вот Любочку, которая «сидела» с двухлетним сыном, такую славную, чистенькую, уютную, приветливую, вечно хлопотавшую на общей кухне, без конца намывавшую не только свою комнату, но и ту же кухню и громадный казенный коридор (а ведь была штатная уборщица), закрою глаза — и вижу. Ее любила бабушка, они обменивались хозяйственными советами и рецептами.
А вот от соседки за стеной осталась только фамилия — Цыбенко. И этот облик строгой партийной дамы с короткой стрижкой, который ее старил. У Цыбенко была дочка лет пяти с растущим в обратную сторону, как бы зализанным, пятачком волос на лбу. За девочкой присматривала какая-то пожилая родственница. Сама Цыбенко закончила ВПШ годом раньше Юрия. Но имела она отношение к каким-то более точным наукам, чем марксизм-ленинизм, может быть, к экономике. И дописывала по своей специальности научную работу.
А уже осенью, в том же коридоре появилось семейство Бритвиных из Саратова. Николаю и Клавдии пристали бы уже и отчества — им было хорошо за тридцать, дочке Ольге шел одиннадцатый год, сынишке исполнилось пять. Но коммунистические нравы и равенство на служебной лестнице, позволили молодым выпускникам ВПШ называть недавнего работника Саратовского обкома партии просто Колей. Теперь я понимаю — Бритвин был даже сортом пониже, чем Миша Колодин, Цыбенко, Юрий. Видать, диплом ВПШ придавал молодым инструкторам некоего блеску, шику, перспективы. Это обнаружилось и при распределении казенных дач на лето. Юрий три года подряд получал комнату в Кратово по Рязанской железной дороге, а Бритвины — в Сходне, упоминание о которой вызывало презрительную улыбку на лице кратовских дам.
Именно в Кратово я почувствовала, что эта сытая, роскошная (с точки зрения девочки, приехавшей с разрушенной войной периферии) московская — а в действительности — цековская жизнь опирается на строгую иерархическую структуру.
Мы поднялись по узкой, крутой деревянной лестнице на второй этаж и очутились в десятиметровой комнатке с окном на север. В ней едва помещались две кровати и маленький столик. Тогда ни бабушка, ни я не обратили внимание на эту простоту и тесноту. Главное — сосновый лес вокруг, прямо у дверей и окон, есть на чем спать, что есть. Правда, питание в столовой полагалось только на бабушку. Но мы как-то обходились. По воскресеньям давали обед еще и Юрию, при этом из его спецкнижки, которой он пользовался в цековской столовой, вырезали талончики.
Такую же комнату, как наша, но в противоположном крыле занимал тоже инструктор, но другого отдела, некий Цыплаков. Вернее, его жена и дочь Валя. Зато Лидии Ореховой, дядиной приятельнице не то по работе, не то по учебе, красивой молодой женщине (мне Орехова в свои за тридцать лет молодой не казалась), для ее матери и шестилетней кудрявой дочери Галочки дали комнату тоже на втором этаже, но побольше, с балконом, который смотрел на юг. И вся комната казалась поэтому веселой, праздничной. Должность у Ореховой была та же самая, инструкторская, но она недавно овдовела. Галочка чем-то болела. Наверное, все это учитывалось при «раздаче слонов».
А вот первый этаж коттеджа был предназначен для большевиков другого ранга — для завотделами и для их заместителей. В первое лето непосредственно под нами располагалось семейство Петуховых, а справа от них — Шевченко. «Сами», как и положено, всю неделю отсутствовали. Прибывали в субботу вечером служебным автобусом, и то не всегда. Но как ни мельком видела я этих партбоссов средней руки, их личности растворялись, как крупная соль в водице семейного быта, придавая неповторимый вкус укладу, разговорам, нравам, даже покрою халатов цековских дам, выходкам и времяпрепровождению кратовской ребятни.
Кстати, сегодня я думаю, что расположение обитателей дачных коттеджей по полочкам зависело не только от штатного расписания. Играло роль многое: срок пребывания в должности, москвич или недавно прибывший с периферии, важность отдела (насколько я понимаю, идеологические отделы и секторы доминировали). Но и это не все. Имели значение принадлежность к той или иной команде, покровительство самых высоких начальников. Иначе, чем объяснить, что быт семьи Петуховых (глава семьи работал в ЦК еще с довоенных времен) был намного скромнее, чем образ жизни только что приехавших откуда-то с юга Шевченко. Оба наших соседа были замами каких-то завов и получали положенную дачную долю — по большой комнате с застекленной верандой. Только Клавдия Петровна Петухова весь день колотилась по хозяйству с двумя детьми, и ее нехитрый сатиновый халат был всегда аж взмокшим от трудов праведных, несмотря на то, что Нина, тринадцатилетняя дочь, была на подхвате. А мадам Шевченко с утра наряжалась в атласный капот (когда только успела сшить? Я-то знала, там, откуда Шевченки приехали, таких атласов и таких ателье даже для большего начальства еще не водилось). Вставала она, впрочем, не раньше девяти, а суетилась по хозяйству дальняя родственница лет семнадцати, Наташа. Ее специально для этого захватили с юга. И вещи в обиходе у Шевченок были другие — новее, красивее. Даже клеенка. Даже велосипед. Нина Петухова и ее восьмилетний братишка Владик гоняли на подержанном мужском. А для Риммы Шевченко купили сверкающий, элегантный, удобный дамский. Смуглые Риммины колени лишь слегка поднимали яркие подолы ее платьиц. А если случалось ей споткнуться о сосновый корень на дорожке, то затормозить, соскочить ничего не стоило, никакая рама не мешала. А ведь из таких мелочей складывается человеческая жизнь, мироощущение подростка, прелесть будущей женщины.
В то первое кратовское лето нас в коттедже подобралась целая компания еще не девушек, но уже и не совсем девочек: Валя Цыплакова, Римма Шевченко и я перешли в шестой класс, а Нина Петухова — в седьмой. То и дело забегали друг к другу — к Вальке и ко мне на минутку — там повернуться было негде, чуть подольше задерживались у Риммы, ее всегда надо было ждать, пока она что-то доедала, пока Наташа выгладит ей свежее платье. И часами торчали на веранде у Петуховых, в крайнем случае на поляне возле крыльца, расстелив вылинявшее фланелевое одеяло.
Хотя считались мы одной компанией, но неявно делились на пары. Я больше времени проводила с Ниной, с ней было интересно, она много читала, отлично рисовала — я ей как-то целый день позировала для портрета, — уже говорила, что будет учиться на историческом. Короче, в ней чувствовалась личность. Между прочим, несмотря на тягу к интеллектуальному образу жизни (эта направленность, казалось, подчеркивалась небольшой сутулостью), Нина была крепкая, спортивная девочка. Хорошо играла в волейбол (особенно классно подавала крупной, собранной в ковш ладонью).
А Валя Цыплакова, сколько могла, находилась возле Риммы. Я не случайно подчеркиваю, «сколько могла», потому что Римма, веселая, славная девочка, охотно участвовала в наших с Ниной разговорах (хоть и не на равных), тоже хорошо играла в волейбол (уж во всяком случае, лучше меня) и артистично гоняла на велосипеде. Следует прибавить, что Римма, в отличие от нас, трех белобрысых девиц невыгодного подросткового возраста, была прелестной маленькой женщиной. Я бы не назвала ее красавицей: нос широковат, брови — тоже. Но зато — сияющие карие глаза, белоснежные зубы, удивительно складная фигурка, которую подчеркивали все эти новенькие платья. Белые, красные, цветастые, они великолепно оттеняли ровно-смуглую кожу лица, рук, ног. Но главная прелесть заключалась в лукавом и одновременно простодушном, совершенно естественном кокетстве. Когда через полгода киноэкраны заполонили фильмы с Диной Дурбин, я сразу вспомнила Римму Шевченко.
Да, да, конечно, на свет пробуждающейся Римминой женственности стекались к нашей даче мальчишки со всего цековского поселка, затевали возле нас и с нашим участием игры в лапту, казаки-разбойники, строительство шалашей. Но Валя Цыплакова липла к Римме по другой причине. Я освобождаю ее от обвинений в расчете, что излишек Римминых поклонников перепадет на ее долю (на что недвусмысленно намекала знавшая толк в жизни семнадцатилетняя Наташа). У красивых девочек лишних поклонников не бывает. Количество только накаляет страсти, а не меняет их направление. А если кому-то из ребят надоедало толкаться локтями, то они убегали на волейбольную площадку или забредали на полянку к нам с Ниной — поиграть в города.
