* * *
Но я же собиралась рассказать о новых Галкиных друзьях. Нет, пока только знакомых. По коридору. Ну, конечно, ни тетя Маруся, ни даже молодая, но обремененная детьми и разборками с пьяными кавалерами Анька Галку не интересовали. Она сдружилась с Фаечкой из банка. Ей же самой очень покровительствовала Августа Ивановна.
Несомненно, в каждом человеческом сообществе – мир это, государство, учреждение или коммунальная квартира — существуют две главных, противолежащих коалиции, свои Антанты, оси «Берлин – Рим – Токио», антигитлеровский блок, «империи зла» и «оплоты демократии». В общежитии можно было отнести к таковым нашу компанию и молодых специалистов, сгруппировавшихся вокруг таганрогских девчат. Но всегда есть еще так называемые «неприсоединившиеся» или «страны третьего мира». Такая компания образовалась и в нашем корпусе, причем как раз на первом этаже. Это были та же Фаечка, ее подруга Тома, тоже техник котлозавода, но приехавшая из Ленинграда почему-то позже и как-то не вписавшаяся в шумную таганрогскую стайку, хотя жить ей приходилось с ними вместе. И туда же постепенно подверстались дети Августы Ивановны. Я уже о них упоминала – сын и дочь, погодки. Оба они работали на котельном: Люда – в инструментальной кладовой, после окончания школы зарабатывала стаж для поступления в институт; а Саша собирался загреметь в армию, а пока примерял какую-то рабочую профессию.
Хорошо воспитала Августа Ивановна и Люду, и Сашу. Были они вежливые, трудолюбивые, «честных правил», как говорится. Только уж очень некрасивы. Августа Ивановна и сама была страх как нехороша. Даже не объяснишь – чем. Лицо очень грубое, с какой-то толстой кожей, похожей на след от ожога. Хотя и светлое. В этой коже тонули, прятались небольшие глаза. Такое же грубое лицо досталось Саше, но зато он вымахал ростом, и были у него золотые руки. Короче, обещал, отслужив армию, стать завидным женихом. Я думаю, учительница, как всякая любящая мать, заглядывающая вперед, и приглядела для Саши Галку, такую славненькую, домовитую (по сравнению со мной и даже с ее собственной дочерью, выросшей за маминой спиной), такую приветливую. А Галка и сама с этими представителями «третьего мира» любила поболтать, с ними же ходила в Красный уголок на танцы, где я практически не бывала, как и наши ребята. Но была тут одна закавыка – и Фая, и Тома, и Люда, и кто там еще – весь день были на работе.
И с осени Галку подхватили, подобрали, приручили новые жильцы, вселившиеся в комнату уже упомянутой Регины, следователя прокуратуры. Эта двенадцатиметровка каким-то образом вернулась к заводу, и он поместил туда свою вахтершу с проходной и трех ее дочек с разбросом в возрасте от семнадцати до двадцати двух лет и такой разнообразной внешностью, что невольно приходила мысль, что отцы у них тоже у всех разные. Но плохо было не это. А что девицы Костины были отъявленными трудоненавистницами (в антитезу к словечку «трудоголики»). Они не ходили ни в какую контору, ни на какое производство. На минуточку куда-то устраивались, но быстро увольнялись.
─ На что же они живут?– любопытствовала я.
Галка объясняла, что сестры регулярно посещают станцию переливания крови. Можно сказать, почетные доноры! А соседи утверждали, что миловидных тунеядок регулярно навещают молодые и немолодые люди мужского пола. В том числе, как прибавляли злые языки, и представители правоохранительных органов. Зато привлечение к ответственности за тунеядство девицам не грозило (была, была такая статья для неработающих). Не знаю уж, как расплачивались клиенты в те годы и в той ситуации, но новые Галкины приятельницы всегда были сыты, нередко под хмельком и хорошо одеты. Галка то и дело оказывалась то в незнакомой блузке, то с чужим шарфиком – дали поносить. Кстати, крепкой сорокалетней мамочкой трех сестриц тоже продолжали интересоваться представители противоположного пола. Так что семейка была по тем пуританским временам весьма экзотическая.
И вот, к моему удивлению, Галка с этими девицами сблизилась. Ей было скучно днем в общежитии. И так же томились без общества сестры Костины. Собственно, были они самые обыкновенные девахи, ничего демонического, может, даже неглупые и уж точно – невредные. Ну, так уж сложилась судьба, и она их устраивала. А Галкой они заинтересовались осознанно, потому что пришлая, не заводская, сплетнями необремененная, неотягощенная, незнакомая с их репутацией. Не то, чтобы рабочие и служащие котлозавода, жильцы общежития, отличались чистоплюйством. Нет, нормы морали были достаточно размыты. Например, Анька никакой дискриминации никогда не подвергалась. Она была в доску своя, трудяга, хозяйка. А хахали – это же так естественно. Я, если и заслуживала легкого остракизма,– то исключительно за свою непохожесть, непрозрачность. А вот семейство Костиных преступило все допустимые границы. Во-первых, в том, о чем я догадывалась, остальные были уверены, мужчины ходили в эту комнату не бесплатно. Это шокировало общественность. Но, поперхнувшись, она бы согласилась такие обстоятельства проглотить. Но только в качестве «левого заработка». А вот брезгливое отношение молодых девушек к производительному труду, к службе, к табельным номеркам, к закрытым или не закрытым нарядам (не в смысле одежды, а в смысле учета продолжительности работы) – этого простить было невозможно. И дело не только в попрании главного лозунга социалистического общества: «Труд есть дело чести, доблести и геройства». Надо учитывать еще менталитет сибиряков, выходцев из кержаков и переселенцев, освоивших еще в девятнадцатом веке край тяжким трудом. Они и в гражданскую войну бились то с белыми, то с красными, проливали кровь только за право проливать пот на собственной земле. Они и в Отечественную, что под Москвой, что на эвакуированных заводах добивались успеха только благодаря этой феноменальной работоспособности, неистребимому трудолюбию, чувству долга. И еще были живы рядовые этой армии. И дети их пока хранили традиции. К сожалению, к сегодняшним дням Сибирь-матушка запилась настолько, что появилась на ее просторах куча тунеядцев, голодных нищих, но все равно не желающих работать, готовых собирать пустые бутылки на помойках, чтобы купить полную, но презрительно отказывающихся мыть полы в подъезде или пойти на подсобные работы. И общество взирает на эту ситуацию спокойно. В пятидесятые же годы шипы общественного мнения, видимо, здорово искололи дочерей вахтерши. И вдруг – Галка.
Вот так и «встретились два одиночества». Долго, впрочем, альянс не просуществовал. И не мои разговоры его разрушили. Хотя почти каждый вечер я вела с Галкой «просрамительные» беседы. Пыталась втолковать, что не надо носить чужие вещи. Это было трудно. Во-первых, я как будто намекала Галке, что нельзя пользоваться и моим гардеробом. А я не хотела, чтоб она объясняла мои сентенции скупостью. Во-вторых, я сама до сих пор не знаю, почему это нехорошо – надевать чужие тряпки – если, конечно, нет крайней нужды: пожара, потопа, землетрясения. Просто так меня приучили – пользоваться только своим, сколько бы мало этого своего ни было. А между тем сотни молодых женщин и девушек в студенческих и рабочих общежитиях, в коммунальных квартирах меняются кофточками, шляпками, сумочками, делают таким образом свою жизнь красочней и разнообразней и считают – это в порядке вещей. Может, есть в этом обычае рациональное зерно? (Или хотя бы эмоциональное?)
Впрочем, ведь главная моя цель была не в этом. Я хотела внушить Галке, что жизнь сестер Костиных подозрительна, не совсем чистоплотна, лишена каких-нибудь идеалов. Наверное, постепенно она сама все это осознала: открылись какие-то подробности, получила какие-то предложения, которые ее покоробили. Но самое забавное, что окончательный разрыв произошел именно из-за одежды. Как-то вечером, придя с дежурства, я застала Галку в полном отчаянии. Она надела в училище туфли одной из сестер, споткнулась и не то сломала каблук, не то оторвала пряжку. Слезы лились, по ее простодушной манере, градом. Нынешнему молодому читателю не понять трагизма ситуации. Сегодня, если уж тебе не захотят простить оплошность, то можно напрячься и купить вещь взамен испорченной или возместить ее стоимость даже с процентами. Но в то время ведь ничего нигде не продавалось. Тем более, нельзя было купить таких нарядных, светлых, довольно элегантных, может, даже и импортных туфель. Так, кстати, и сказала Галке их владелица. И в тоне уже не оставалось ни капли прежнего дружелюбия, симпатии. Не помню уж, как уладилось дело. Скорее всего, я разыскала по наводке кого-нибудь из редакционных хорошего сапожника. Да еще что-то заплатили или подарили хозяйке сверху. Но разрыв, слава Богу, состоялся! Я была рада ему еще по одной причине, о которой вслух не говорила. Все-таки испытывала я к этим девицам тайную брезгливость, неприятно мне было, что они заходят в мою (слово «моя» впервые прозвучало в подсознании) комнату, когда им вздумается, сидят, быть может, на моей раскладушке, трогают мои вещи, пьют из моих стаканов…
* * *
И еще одно примечание к этой истории. Нет, неверно я сказала про «каждый вечер». Далеко не все вечера напролет обсуждали мы теперь с Галкой и ее новых приятелей и вообще что бы то ни было. Жизнь нашей компании качественно изменилась, изменились мы сами, все стало зыбким, ненадежным, все предвещало – пока только предвещало – закат или распад. И в такой момент – мое слово и мое мнение уже не могло быть для Галки решающим.
Зато повлияли те самые представители «третьего мира», носители среднестатистической морали, дети Августы Ивановны и их друзья. Люда летом поступала и поступила в Томский политехнический институт. Саша в августе и сентябре был на целине. Тогда Галка и подружилась с Костиными. Месяц же другой спустя Люда стала наезжать в гости к матери и брату, да еще с однокурсницей Машей, у которой на заводе тоже был брат, Леша Дорожков. Дело в том, что той осенью впервые на котельный прислали молодых специалистов не из европейской России, не ленинградцев, киевлян, таганрожцев, а своих, родных, сибиряков, выпускников Томского политехнического. Вот в эту новенькую с иголочки компанию, которая и собиралась-то не в общежитии, а в семейных домах, Галку приглашали все чаще и чаще. Это благодаря им она отдалилась от Костиных, но в какой-то степени и от меня, и от нашей, как я ее до сих пор продолжаю считать, семьи. Впрочем, как я уже обмолвилась, и семья наша распадалась, как распадаются порой семьи, связанные кровными узами.
О, я вдруг сообразила, что нынче слово «семья» приобрело еще один смысл – так называют мафиозный клан. Но я-то имею в виду совсем другое: тончайшие душевные связи, готовность самоотверженно служить друг другу, взаимная нежность, требовательность и снисходительность одновременно. Думаю, о такой семье писала мне Галка два года спустя в Новосибирск: «Я согласна с тобой еще и в том, что без семьи трудно. Я тоже не смогу жить одиноко, но в отношении ребенка, то я с тобой расхожусь во мнениях! Ты уже знаешь».
Вот так так! Означает последняя фраза, что когда мы жили вместе, я развивала перед Галкой свои теории устройства личной жизни: замуж надо выходить только по большой, настоящей любви. А вот ребенка следует рожать обязательно не позже двадцати пяти лет. И уж лучше вырастить его одной, чем с нелюбимым мужем!
Боже! Сколько я неожиданного вычитала в Галкиных письмах, разыскав их в пыльных пакетах! Во-первых, я была потрясена количеством этих конвертов. Их сохранилось штук тридцать, значит, в реальности могло быть и больше. Во-вторых, перечитав эту груду, я получила ответы на многие вопросы, которые я себе задавала в начале воспоминаний. Но я решаю сделать пока вид, будто этих писем не существует в природе, и прочертить канву нашего последнего совместного года жизни, развитие наших отношений только по памяти. Скорее по памяти сердца, чем ума.
А сердце мое удерживает из этой осени пятьдесят шестого года несколько главных вех. И первая – та нелепая, глупая ротация, которую я устроила в своем внутреннем мире, «разлюбив» Виталия и «полюбив» N. Впрочем, читая сейчас Галкины письма, в которых она описывает свои страдания, связанные то с одним «предметом», то с другим, я понимаю, что ни разлюбление, ни полюбление в этом возрасте ни у кого по заказу не происходит (в другом возрасте – тоже, но там свои тонкости). Про молодого же человека моя бабушка говорила, что главное его психологическое состояние – желание любить и быть любимым. И чтобы удовлетворить эту потребность, юное существо с радостью, с какой-то даже судорожной жадностью кидается на любую наживку, ловится на любой, даже не ему предназначенный крючок. Сорваться же с этого крючка собственными силами почти невозможно, если только тебя не смоет сильный поток обстоятельств или не выбросит в воду сам рыбак, недовольный размером добычи. И тогда уплываешь в тину залечивать порванную губу или умирать на глубине.
Слава богу, у меня до «умирания» дело не дошло. Но так я наслаждалась своими страданиями, так их смаковала, так они заполняли мою жизнь, что я пропустила момент, когда компания (по сленгу тех лет мы называли себя «кодло») стала разваливаться. А уж тем более не задумывалась – почему7 Сегодня попробую это сделать. Но начнем от обратного. С того – что нас так сблизило, сплотило, породнило? Конечно, и то, о чем я уже писала: мы вышли примерно из одной среды, где нам внушили обязательные десять заповедей, слегка подретушированные в соответствии с эпохой, позади была похожая студенческая юность с одинаковыми совковыми заморочками, в которые мы свято верили. Но… Вот это важное «но»!.. Мы оказались в особом месте в особое время…