* * *
Так вот. Граф зачастил к нам в последние полгода моей бийской жизни по причине тривиальной, но которая почему-то никому из всей компании не вступила в голову – он влюбился в Галку.
Боже! Как же мы лелеяли, как пестовали нашу дружбу, как гордились нашими братскими отношениями, что все другие чувства старались в себе подавлять или хотя бы тщательно скрывать. И, наверное, это было правильно. Я сужу хотя бы по тому, что, утаив свою влюбленность в Витальку, я сохранила между нами на всю жизнь самые нежные отношения. А когда табу нарушалось (Галка и Виталий, например), ничего хорошего из этого не выходило. Поверьте моему личному опыту – это похоже на инцест.
Вот и бедняга Граф держался до последнего. Позволял себе только кульки конфет и пьяные выкрики: «Ты ничего не понимаешь, Динка!» Ох, неслучайно он сетовал именно на мою непонятливость. Ведь я добровольно, без веских к тому оснований, но с большим энтузиазмом взяла на себя обязанности морального пастыря (или просто пастора) нашего маленького стада и с многозначительным лицом всех исповедовала, читала пылкие проповеди. Помню одну – о вреде пьянства. Я только что по поручению нашей бухгалтерши отвела Николая Васильевича из редакции к нему домой. Причем надо было умудриться не уронить моего любимца (слава богу, он был легок, как перышко), проскочить незамеченными мимо горкома партии, который находился ровно на полпути, да еще вести с Николаем Васильевичем по дороге беседу, в которой острый и насмешливый ум нашего замредактора не всегда справлялся с его алкогольным безумием. Последнее особенно потрясло меня, и я заклинала своих мальчишек: «Курите, гуляйте по бабам, валяйте дурака, проигрывайтесь в карты, только не пейте».
Оправданием моему миссионерскому самодовольству может послужить только то, что еще в Бийске я осознала, насколько смешна и не заслужена (потому и смешна, что не заслужена) воображаемая мною роль. И даже писала такие стихи:
Суперменство – очень удобная поза,
Снисходительно поглядываешь вокруг:
Одно – слишком рано, другое – слишком поздно.
Не то, не так, не вдруг…
Самому себе прощаешь заранее
Все бывшие и будущие ошибки.
Других же осуждаешь с суровым старанием
И даже без тени улыбки.
Делаешь вид, что сильный-сильный,
О двух головах, и сердце – как камень.
Мысленно прогуливаешься шагом гусиным,
Небрежно дирижируя руками:
Этого – туда; сюда – тот-то;
Тот будет – добрым; а этот – счастливым.
Как будто жизнь – кастрюля компота,
А люди – косточки от чернослива.
А внутри трепыхаешься, как чижик на ветке,
Смотришь на них собачьими глазами:
— Я же люблю вас, дорогие мои человеки!
Возьмите меня, я могу только с вами!
К тому же сколько собственных моральных догм я нарушила в конце концов сама! Правда, по-фарисейски перетолковывая ситуации в свою пользу, находя дырочку, щелочку для оправдания. По-фарисейски – но искренне! Так бывает? Видимо, да.
Вот Граф и боролся со своими чувствами во имя наших дурацких неписаных (и, как оказалось, фактически мало кем соблюдаемых) законов. Мой отъезд был воспринят им как удаление часового с дозорной башни.
Впрочем, была у Графа последняя попытка подавить любовь. В конце августа он отправился в отпуск на Украину, где собирался встретиться с какой-то знакомой девушкой, вышибить клин клином. Ему предстояла пересадка ночью в Новосибирске. Извещенная телеграммой, я заехала с вечера на вокзал. Это был первый транзит кого-то из нашей компании через меня. Я расстаралась достать бутылку «Охотничьей» водки. Граф повел меня в привокзальный ресторан, и там мы эту водку распили под какие-то неслыханные «Киевские котлеты», под салаты, торт и мороженое, под сумбурные его речи. А когда вышли на прохладную, ночную привокзальную площадь (до поезда на Запад оставалось еще два часа), то горячечные речи моего друга о том, в чем смысл жизни и что такое счастье, заклубились вообще какой-то фантасмагорией, в которой я утонула, потеряв путеводную нить; но пыталась опереться на некие повторы, циклы, возвраты к тому, что надо быть честным с собой и людьми, что большая любовь – это главное в жизни.
Против этих трюизмов что же возразить? И я охотно Графу подпевала. Хотя зевота меня уже одолевала и я незаметно взглядывала на циферблат вокзальных часов. Эйфория от встречи постепенно уступала место обыкновенной усталости. Ближе к утру мы простились на перроне с поцелуем и напутствием Графа:
— Обдумай все, что я тебе сказал, Динка, и реши, как я должен жить дальше. И напиши мне об этом. Только не слишком длинно. И разборчиво. А то я устаю разбирать твой почерк. И обдумай свою жизнь. Чтоб не повторять моих ошибок.
Я обещала продумать, обдумать, написать и с облегчением потопала пешком домой, не дожидаясь первых автобусов, чтобы прихватить пару часов сна перед работой …
А уже в ноябре или декабре Рогов писал мне, что Граф вскоре после отпуска ушел в запой. А сам Граф криком кричал в письмах ко мне: «Динка, братцы! Дайте мне совет! Все сделаю, все выполню, только не хочу пропасть гнидой. Братцы, Динка, сделайте из меня человека. Почему мне никто никогда не верит? Я говорю вам, что не хочу жить, а вы уверяете, что Граф все может. Я говорю Галке, что люблю ее, а она отвечает, что я все выдумал. Неужели у меня такая тупая, малоподвижная рожа, что даже любовь не может ее оживить? Что со мной происходит? Братцы, я не хочу спиваться, и вот все пью и пью. Я могу находиться в Бийске, Новосибирске, на Украине. Работать сменным инженером, монтажником, шефом на турбине… Могу жить в общежитии, на квартире, на углу, в столице, в селе, но все что-то не то. Ведь я люблю Галку, что бы ни произошло! Братцы, гады, черти, помогите мне. Судите, лечите, пытайте, но помогите найти себя, свое место в жизни…»
И в таком духе десятка полтора посланий, наполненных бессмысленными и отчаянными воплями. А всего за десять лет у меня скопилось порядка семидесяти писем от Графа. Вот тоже понятия не имела, что мы вели такую бурную переписку – ведь я считала своим долгом на каждое письмо ответить. Хотя эти риторические вопросы и болезненные крики в ответах не нуждались. Но из этих писем–воплей, из писем самой Галки, из информации от Рогова и в конце концов из моих собственных расследований во время визитов в Бийск картина нарисовалась следующая. Когда Граф твердо решил, что без Галки жизни не мыслит, он ее об этом известил. Была, впрочем, и прелюдия. Еще при мне, особенно когда я стажировалась то в Барнауле, то в Новосибирске, Граф приходил в нашу комнату как можно чаще и, что самое смешное, всегда искал благовидный предлог (при чем тут это? мы всегда шлялись друг к другу без оглядки на здравый смысл и время суток). А ему вдруг нужны были на выходные мои лыжные ботинки для сестры неведомого приятеля. То стучался спозаранку в день выборов – все охломоны еще спят, а ему в два на смену, так не составит ли Галка компанию проголосовать? Ну и кино, конечно, речка в выходной (раньше Графа дальше волейбольной площадки было не раскачать). А после приезда жены Виталия пристроился встречать Галку после училища. Потом стал делать подарки (это уже после моего отъезда) в незатейливой, простодушной, бедняцкой манере тех лет – часы со своей руки, якобы они стали ему маловаты (что там маловаты? обычная «Победа»). Китайский свитер со своего плеча – подсел после стирки. Да, подсел. Но обычно Граф не разбирал – широко ли, узко ли, длинно ли, коротко ли – срам прикрыт и ладно! А подарки по тем временам были роскошные. Часов почти ни у кого из нас не было. Китайских свитеров я и в магазинах не встречала. Графу привез из командировки в Монголию его начальник цеха.
Вот так ходил, дарил, говорил о смысле жизни, а потом все и выпалил. Впрочем, в последнее время все уже обо всем догадывались. И все-таки Галка слегка обалдела. Она к такому повороту событий была абсолютно не готова, еще чувствовала себя девчонкой, школьницей в свои двадцать лет. А ведь было ясно, что, говоря о любви, двадцатисемилетний Граф ее не в кино приглашает, не Новый год встречать, не на речку позагорать – а замуж. А меня не было. А ребята наши были по уши в своих проблемах: Виталий в новенькой семейной жизни, Рогов в новой должности на новом, на другом конце города, месте. Ароша же, Леня и Васька были для Галки как родственники второй степени. Скажем, двоюродные братья. Для судьбоносных разговоров не подходили.
Августа Ивановна дулась и советы давать отказывалась. Зато невиданно оживилась вся общежитская публика. Им посчастливилось стать свидетелями и соучастниками шекспировской драмы. Галка ходила то заплаканная, то с гордо поднятой головой – в красивом китайском свитере. То тайком пробиралась в комнату Августы Ивановны после училища, то вызывающе отплясывала в Красном уголке с каким-нибудь Саней Клинниковым. Граф то обносил заречные поляны и таскал Галке под дверь охапки шиповника, то напивался и буянил, хорошо, если в тринадцатой, а то и в коридорах.
Я говорила с Галкой на эту тему дважды: когда она приезжала в Новосибирск и когда я – в Бийск. Настаивала – любишь? Она мямлила. Получалось скорее «нет», чем «да». Я выносила вердикт: тогда перестань подавать надежды, принимать подарки. Вспомнили, как я возвращала Смирнову все, что он мне приносил. Это нельзя! Если ты берешь подарки – в смысле крупные, дорогие вещи, то говоришь этим «да», обещаешь награду.
