***
А вот теперь какой-то без всякой логики залетевший в текст эпизод. Тоже из начальных времен нашей дружбы. Галка пришла в гости. С ночевкой. Завтра я то ли иду в театр — писать рецензию, то ли в важное служебное место, скажем, на заседание горисполкома. Николай Васильевич пробует меня, единственного литературного сотрудника, приобщить к темам партотдела (безуспешно). По этому случаю я ревизую свой гардероб.
Галка смотрит в раскрытый чемодан (он же — мой комод) расширенными глазами. Ну, моя юбка с блузкой, шерстяная кофточка и одно зимнее платье ей уже известны. Но у меня, оказывается, есть и второе, выходное, из шерстяной клетчатой шотландки с крепдешиновой вставкой. Однако в настоящий шок Галку повергают две (!) комбинации. Они и мне самой кажутся перебором, излишеством. Когда год назад двоюродная тетка привезла из Германии голубую с кружевом комбинашку, я сразу попала на новую, более высокую ступень имущественной иерархии. Но я этого своего возвышения стеснялась и старалась им не злоупотреблять. Поэтому комбинация выглядела почти как новая. Но вот здесь, в Бийске, примерно месяц назад, путешествуя в обеденный перерыв на главпочтамт (я получала письма «до востребования»), я зашла попутно в промтоварный магазин. А там на прилавке лежала! свободно продавалась! и не слишком дорого! (не представляю сегодня – за сколько, но я только что получила с некоторым запозданием какие-то крупные выплаты по случаю моего прибытия) комбинация! Как раз сорок шестой (или сорок восьмой?) размер! И розовая — для разнообразия! Конечно, это было совсем иное качество, чем у теткиного подарка. Но самый факт появления такого предмета в свободной продаже?! Был, правда, конец сентября – конец квартала. В магазин, как водится, завезли для выполнения плана некоторое количество дефицита, который тут же расхватали продавцы и их знакомые. Но комбинация, вероятно, кому-то «не подошла» и вернулась на прилавок. А октябрь уже стоял на пороге, и ее надо было немедленно, сегодня, реализовать – как раз в момент моего мимопрохождения. Другого разумного объяснения происшествию нет. И устоять перед чудом, раз уж оно было мне явлено, я не осмелилась. А о том, что я, шутя и играя, завладела именно сокровищем, свидетельствовало выражение Галкиного лица. И тот трепет, с которым она взяла в руки эту розовую трикотажную штуку, прикинула ее на себя и неохотно положила назад.
Я уже выбрала себе одежду на завтра, закрыла и поставила на место чемодан. Мы пили чай с пряниками и о чем-то болтали. А Галка была как-то на себя не похожа, неспокойна, нервна. Что-то ее тревожило и смущало. И вдруг, встряв в какую-то паузу моего рассказа, она с отчаянной решимостью обратилась ко мне:
— Диночка, а ты не продашь мне эту розовую комбинацию? Только деньги я сейчас заплатить не смогу… В следующую получку только…
Меня эта просьба застает врасплох. Я к ней не готова. Мы с Галкой еще никто. Даже не подруги. Просто знакомые. Почему я должна ради ее удовольствия (не крайней нужды ведь) лишиться своего — иметь две комбинации? А вдруг у меня на то лето появится более прозрачное платье или блузка, которые потребуют белья именно такого оттенка? Да и вообще – что за бесцеремонность?
Я отвечаю отказом. Не помню, в каких словах. Не грубо, не резко, однако категорически. Но Галка не сникает, чего ожидала я, а вспыхивает:
— Вот уж не думала, что ты такая жидовка! У тебя же целых две, а у меня – ни одной!
Ох, как неудачно она выразилась! Как же она промахнулась и поставила под удар все наши отношения вообще!
— А я и есть жидовка, если хочешь знать! – завожусь я. Это мой любимый ход при малейших проявлениях антисемитизма. Хотя еврейской крови во мне совсем немного. Кстати, мой старший внук тоже в подобных ситуациях спешит провозгласить себя евреем. Хотя у него иудейских эритроцитов и лейкоцитов не найдешь и под микроскопом. Сказывается мое воспитание!
Галка опешила. Она что-то лепечет, оправдывается. Я сухо молчу, вечер испорчен, но уходить домой ей уже поздно. Через несколько дней отношения налаживаются. У меня хватает ума распознать, что ни капли юдофобства у Галки нет. Она, пожалуй, ни с одним евреем в жизни не встречалась. А словечко служит для нее синонимом скупости, мелочности. Кстати, розовую комбинацию я подарила Галке на Новый год. Не в каких-нибудь оправдательных или примирительных целях. Просто я чувствовала, как много этот предмет значит для Галки по сравнению с его местом в моей жизни.
До сих пор надеюсь, что урок пошел ей впрок. Ни разу больше ничего шовинистического за время нашего знакомства в Галке не промелькнуло. А ведь в ее среде гадко говорили также об узбеках и казахах, работавших на стройке, называли их только «чучмеками», вкладывая в словечко оскорбительный смысл. Или вот эпизод: мы втроем шли с работы – Галка, Шурка Домбровская и я. На заснеженной улице натолкнулись на Арона Гольберга, в его роскошном белом полушубке, с громогласной радостью и распахнутыми объятиями по поводу встречи, с его разбойничьими зелеными глазами, гренадерским ростом и недвусмысленным носом. Когда, слегка помяв нас с Галкой, Арон ушел своей дорогой, Шурка прошипела:
— И что, много у вас там в общежитии жидов?
— Каждый второй, — отрезала я. А Галка добавила:
— Шурка, не суйся со своими глупостями…
* * *
Это был канун Нового года. Кажется, уже обсуждался вопрос Галкиного переезда ко мне. Во всяком случае, я уже ходила к Поляковым разговаривать с теткой, поражалась теснотой и духотой двух низких комнат, обилием каких-то салфеток, подзоров, открыточек и фотографий в рамочках. Особенно по сравнению с голотой и простором моего жилья. Контраст был в традициях кино и литературы пятидесятых годов. Чтобы представить обстановку в доме Поляковых, достаточно посмотреть «Чужую родню» и «Весну на Заречной улице».
Вот только мое бытовое устройство носило не просто аскетический, а какой-то вызывающий и разрушительный характер. Главный вызов был в размере моего жилья. Двадцать четыре метра — это квартира для целой семьи. Кстати, до меня там и проживала семья одного из ведущих актеров Бийского театра: сам «благородный отец», сорокадвухлетний Соболев, его жена, двое деток двенадцати и семи лет и теща. Поскольку меня вселяли прямо на «горячее место», опасаясь самозахвата, то я видела все это немеренное количество барахла, которое Соболевы грузили в театральный фургон, чтобы ехать на новую квартиру. Я приняла как эстафетную палочку их облупившуюся штукатурку в следах бесчисленных гвоздей, с клопами, обитающими в дырках от этих гвоздей, с тараканами, бушевавшими под плинтусами.
Первую неделю я жила так: поставила в центре грязной комнаты свои чемоданы и раскладушку, распаковала на нее тюк с постелью и оградила все это магическим кругом из дуста, который презентовала мне наша бухгалтерша. Сыпала — не жалела. Тогда о страшных токсических свойствах препарата обыватель ничего не знал, в кухонных шкафчиках серый порошок держали постоянно под газетами, которыми застилали полки. Всякий переездный мусор Соболевых я, впрочем, собрала сразу, а полы вымыла через несколько дней, считая, что дуст уже выполнил свою роль. Отопление еще не работало, и я, возясь с холодной водой, порядком простудилась, и окончательное устройство затянулось. Зато к концу болезни я договорилась с некой тетей Марусей из «той» половины коридора о побелке. Причем опять же – по ее совету – с добавлением в мел того же дуста. Так что о маленьких зверушках я все два года своей жизни в Бийске не вспоминала. Редакция же мне презентовала на новоселье новенький зеленый канцелярский стол и четверку списанных, чуть живых венских стульев.
К Галкиному появлению моя комната выглядела так: слева от входа в углу я повесила умывальник, под ним таз на помойном ведре. Вода, слава богу, текла из крана в общей кухне в двух шагах по коридору. Справа от двери – вешалка: полуметровая планочка с четырьмя крючками. На ней – плечики с несколькими платьями и двумя пальто: осенним и зимним. Раскладушка, накрытая стареньким пледом аж из американских подарков, как главный предмет обстановки – у правой, самой протяженной стены. В ногах у раскладушки два совсем новеньких чемодана (покупали специально для поездки в Сибирь) положены друг на друга и замаскированы большим листом глянцевой бумаги – изображают что-то вроде мебели. Стол задвинут к дальнему окну, на нем – клеенка, тащила через всю страну; молодец мама — сунула в чемодан, тут бы ни за что не достала. Вокруг стола – еле дышащие стулья. (А между прочим, все два года продержались!) На том подоконнике, что возле умывальника (комната угловая, и два окна разнесены по разным стенам) – чистое ведро с водой и кастрюли. На том, что возле стола – электроплитка. Когда готовим. Когда просто ею обогреваемся — она спускается на пол. Позже, между вешалкой и чемоданами, по мере прибытия посылок из Ростова, я сконструировала буфет. Посылочный ящик без крышки ставился на бок, отверстием в комнату, внутри застилался белой бумагой, сверху накрывался розовой, согнутой вдвое и украшенной по ниспадающему краю зубцами. К концу второго года мой «буфет» сделался четырехэтажным и вмещал всю столовую посуду и скромные наши продуктовые запасы: хлеб, чай, сахар, макароны. И больше я его не наращивала, опасаясь за устойчивость.
Да, чуть не забыла. Над раскладушкой висела небольшая репродукция (не помню, чья? точно, не из корифеев!), выполненная по моде тех времен – на бумаге и в скромной, светлой рамке. Она понравилась мне не столько своим добротным реализмом: бледно-зеленые всхолмья, бледно-голубое небо, бледно-желтая, совершенно пустынная, чуть забирающая вверх между холмами дорога – сколько некой знаковостью, символичностью. Откуда и куда ведет эта безлюдная дорога? И кого? Наверное, меня. Я заходила в Когиз (так тогда назывались книжные магазины) и любовалась пейзажем. Но истратить двадцать рублей духу не хватало. Мне купил картину поклонник, о котором я уже мельком упомянула. Он все рвался осыпать меня мехами и жемчугами (намерения были, я думаю, фигуральными, проверке не подлежащими, ввиду отсутствия вышеназванной роскоши в продаже). Но, отвергнув фотоаппарат и дорогой набор духов, я, чтобы дать выход этому пару, выразила при Смирнове восхищение неведомым живописным шедевром и сочла возможным этот скромный подарок принять. Таким образом, и волки были сыты (я получила картину), и овцы (бюджет Смирнова) не пострадали. Или надо переставить субъекты местами? Кстати, только год спустя я прочла роман Грина «Дорога в никуда» и подумала, что томилась по этой репродукции, как если бы была с творчеством Грина знакома. Парадоксально, но когда роман прочла – к картине охладела. И посеяла при каком-то очередном переезде.
Да, еще подробность моего быта, которую я уже упоминала вначале, — стопятидесятисвечовая лампочка. (Я всегда любила и сейчас обожаю яркий свет). А еще через месяц или два бабушка прислала мне марлевую штору для вешалки и марлевые же занавески на окна. Вот и все – до мелочи. Да, еще важная часть пейзажа (или интерьера? что больше соответствует ситуации?) — пустая, громадная середина комнаты и свободная левая стена.
Фу, самая главная деталь! В изголовье раскладушки на картоне (тоже дали в типографии, как и бумагу) были сложены два десятка любимых книг, которые я привезла с собой. Но эта стопка быстро росла вверх и ползла в сторону окна. Не зря же я постоянно ходила в Когиз и водила знакомство с молоденькими продавщицами: Ниной беленькой и Ниной черненькой. Ильфа и Петрова, Бруно Ясенского, Зощенко, Олешу, двухтомник Хемингуэя я у них купила, на Грина, Паустовского, Пришвина и Достоевского подписалась. И куча чего еще! Как раз были сняты многие табу и ограничения с авторов и названий. Поэтому, когда я через два года уезжала в Новосибирск, то книг уже набрала целый чемодан (благоразумно распределив их в два, а то никто не поднял бы!). И это, собственно, и стало фундаментом моей нынешней библиотеки.
