Маленькая Мари

* * *

Ох, я совсем отъехала в сторону от Галки! Но ведь для формирования ее личности из мягкой восемнадцатилетней массы важно было не только перемещение в мир других понятий, но и в совершенно иной пейзаж! Тем более, что Галка была очень чутка, чувствительна ко всем внешним обстоятельствам, особенно если они отличались от привычных. Впрочем, быт ее детства я только могла себе вообразить. За все эти годы я так ни разу не съездила к ней домой, в Белокуриху, не соблазнилась полюбоваться знаменитыми пейзажами. Но по рассказам представляла жизнь Галкиной семьи как очень бедную и простую. Ее мать растила одна пятерых детей. Старшей девочке исполнилось девятнадцать, она недавно вышла замуж и спустя полгода навестила нас с Галкой. Очень хорошенькая – и одновременно совершенно лишенная всякой индивидуальности, с таким же невыразительным и таким же юным мужем, уже пристроившаяся на какую-то работу в родном поселке (на почту или в регистратуру?), она разговаривала с Галкой как с более опытной, умной, умудренной. Еще большим авторитетом пользовалась Галка у своей младшей шестнадцатилетней сестры, которая внезапно прикатила в Бийск на постоянное местожительство, поселилась на неостывшее место у Поляковых, потом устроилась маляром на стройку и получила койку в общежитии. Это была совсем иная модификация. Такая же темноволосая и еще более кудрявая, чем старшие сестры, Валя была отмечена генетической патологией. Один из ее черных глаз сильно косил, а в минуты волнения начинал непроизвольно вращаться. Была еще какая-то асимметрия в линии рта и носа. Зато темперамента Валя была Галкиного, легко и бурно радовалась, печалилась, щеки пылали, глаза сверкали, и это скрадывало ее физические дефекты. Но гримасы природы оставили отметины, видимо, не только на личике девушки, но повлияли на ее умственные способности. Она еле окончила в Белокурихе пять классов, а в Бийске довольно быстро, несмотря на Галкины наставления, дала себя охмурить какому-то зрелому парню, потом другому. Но как-то из всего этого выплыла. Куда-то прибилась. Вернулась к матери? Или вышла замуж? Знаю, что финал считался благополучным… Еще имелись у Галки два брата, десяти и шести лет. Старшего я видела: белоголовый, сероглазый, молчаливый паренек. Оба, как говорят в Сибири, суразята. Пока отец Галки и ее сестер воевал, у матери и завелся этот сероглазый Вася. Отец вернулся без ноги, но измены не простил. Переменил полностью жизнь, женился на другой, переехал в Солтон, где работал, если не ошибаюсь, в райфо экономистом. А его вторая жена была учительницей. На дочерей он выплачивал алименты, пока росли, но интересовался, как я поняла, только Галкой. Она часто гостила в Солтоне. От отца же исходила идея ее поступления в Бийское медучилище, а его жена готовила падчерицу к вступительным экзаменам. И это как раз отец трижды на моей памяти навещал Галку в Бийске, давал дочери какие-то деньги и пытался говорить о жизни, что-то советовать. Иван Петрович (кажется, Петрович) был грузным, со значительным лицом человека, осилившего трудную судьбу. Залысины, неистребимый загар, умные черные глаза, порыжелый пиджак, раскачивающаяся походка, поскрипывающий протез — все это были тоже приметы персонажей из книг и фильмов оттепели, как и подзорчики в доме Поляковых, но уже персонажей положительных. А вот что за этой типичной оболочкой скрывалось? Ума, зрелости, наблюдательности, да и просто элементарной любознательности, чтобы завязать с Галкиным отцом человеческие отношения, у меня не нашлось.

А ведь Иван Петрович вел со мной какие-то разговоры допоздна. Уже горел свет. Галка задерживалась в училище. Отец задавал мне вопросы, строил какие-то планы… а я не могла дождаться его ухода, чтобы уткнуться в книгу «об интересных людях» или корябать свои жалкие рассказы о «настоящей жизни». Еще помню, как он с трудом тащил по общежитскому коридору ящик яиц нам на пропитание. Яйца эти потом выпили наши друзья – ребята. Каждое утро забегали перед работой. У меня всю жизнь на яйца – аллергия. Галка же в то время хотела быть во всем на меня похожей.

…Вот чего, оказывается, я до сих пор о Галке не рассказала! Она ведь была студенткой медучилища! Причем не какого-нибудь сестринского двухлетнего отделения, а самого трудного и престижного – фельдшерско-акушерского. А типография, должность разборщицы – это для заработка, чтоб хватало на еду. Потому что и у матери, и у отца денег было мало, а ртов – много. Поэтому днем Галка бродила по наборному цеху и выковыривала из рам, в которых отлеживались тексты отпечатанных вчера плакатов, жирные, крупные, грязные буквы и разносила их по кассам, чтобы наборщик Володя тут же пустил их в ход для нового заказа.

Городская типография, кроме газеты «Бийский рабочий», печатала изредка книги для Барнаульского издательства, брошюры, какие-то пропуска, удостоверения, бланки. Все эти тексты набирались на линотипах — специальных печатных машинах. А вот театральные афиши, объявления, агитационные плакаты, таблички и тому подобное – набиралось вручную. Работа кропотливая, ответственная и для типографии весьма доходная. Поэтому и зарплата у наборщиков – их было всего двое – была хорошая и статус высокий. А Галкино разборщицкое дело – поживей поворачиваться, не ошибиться гнездом в наборной кассе, раскидывая буквы по кеглям, шрифтам и алфавиту. Зато и получала она за свой сокращенный (по праву студентки-вечерницы) рабочий день около трехсот рублей. Двести – тетке за жилье и питание, остальное – себе на расходы. К занятиям Галка готовилась поздним вечером, после училища. Но к ее учебе я еще вернусь. Сейчас просто хочу констатировать, что не была моя подружка плотью от плоти, костью от кости здорового рабочего типографского коллектива, который, как всякий старый коллектив (а типография существовала в Бийске еще до революции), живет, развивается, меняется по собственным законам, вбирая в себя людей, влияя на их судьбу и характеры. Может быть, никто тогда об этом не думал – ни сама Галка, ни Шурка Полякова-Домбровская, ни другие типографские ребята и девчата, ни Николай Васильевич, который покровительствовал  Галкиной учебе. Ни я. И только сегодня сообразила, что легко повернула Галка на другую жизненную стезю, потому что в ту, первую, совсем не была укоренена.

* * *

А теперь вернемся к Новому году. К первой моей встрече Нового года в Сибири. В юности, я имею в виду юность относительно благополучную, социально защищенную, не в бездне пребывающую (бывают ведь и такие), пока человек не обременен тяготами, заботами, проблемами, праздники помещаются в первой шеренге жизненных событий. Юноше, девушке важно не просто повеселиться, оттянуться, наесться, напиться – таких праздников ждет зрелый гражданин, вся остальная жизнь которого состоит из серых будней. Молодость думает, выбирает: как, где, кто? Будет ли с кем поговорить, когда голова полна мыслями такими новенькими и блестящими, как только что отчеканенные монетки? Состоится ли именно в этот вечер встреча с тем единственным или единственной, которой так алчет всякое юное существо? Возникнет ли та восхитительная атмосфера, в которой происходят маленькие чудеса и сыплются искры счастья и которую ты будешь вспоминать и пересказывать до следующего праздника?

Даже в Ростове, в устоявшемся круге знакомств, в сложившейся компании, перед каждой вечеринкой мы снова и снова обсуждали эти ключевые моменты: время, место, действующие лица. То решали – только узкий круг, только «свои». То – давайте позовем N.он очень интересный человек. То — конечно, Х. ужасная зануда, но она совсем одна; пусть приходит к нам; и соберемся не вечером, а  часа в три, чтоб можно было дурака валять без оглядки на время.

А потом уже, после праздника, только в самой тесной среде посвященных выставляли оценку мероприятию, подробно обсуждая свои и чужие бестактности, удачные остроты и полные конфузы. И ничего предосудительного я в этом не вижу. Потому что такие «разборы полетов» – тоже школа жизни и постижение людей, уроки этики, эстетики и психологии. Однако, чем больше накапливаешь опыта в устройстве праздничных посиделок, тем больше убеждаешься, что их удачи или неудачи никогда не зависят от усилий организаторов, что самые продуманные сценарии сплошь и рядом проваливаются, а кое-как слепленная программа вдруг осуществляется с блеском. Впрочем, ни своим, ни чужим жизненным опытом никто, особенно в молодости, не пользуется, а все начинает с чистого листа.

Вот и сегодня (то есть, пятьдесят лет назад) мы с умным видом обсуждали грядущую встречу Нового года. Тем более что компании как таковой не существовало, все происходило, что называется, на голом месте. Была, правда, группа еще тепленьких выпускников Киевского политеха. В те годы, примерно с пятьдесят четвертого, под шум газетных страниц, под гул репродукторов, под фанфары кинохроники Сибирь насыщалась молодыми специалистами, квалифицированными рабочими и просто комсомольцами с крепкими руками и романтическими сердцами. Надо было поднимать целину, строить новые промышленные гиганты и поддерживать работу тех заводов, которые зашумели, задымили на карте Сибири во время войны, но стали хиреть по мере возвращения специалистов в родные, освобожденные от немцев места.

Ну, насколько я знаю, киевские мальчики ехали на Алтай без песен и оркестров, но весело, большой компанией теплотехников и сварщиков. Здесь их ждали два котельных завода. Большинство ребят осело в Барнауле, а до Бийска добирались впятером: Рогов и Леня – сварщики, Виталий и Граф – энергетики – на Бийский котельный; а Васька – шефом- монтажником на новую ТЭЦ в будущем поселке будущего оборонного комплекса. И за короткий этот перегон Барнаул-Бийск, за первые недели бивуачной жизни в Красном уголке, так они сбились, так ощутили свою родственность и свою инакость по сравнению с остальными, что уже не разъединялись все сибирские и даже постсибирские годы. Хотя были совсем разными — и по характеру, и по уровню (чего? интеллекта? воспитания?), и по чисто бытовым привычкам. Зато у всех в шкале жизненных ценностей материальное ютилось где-то на двадцатом месте и все почитали интересы друзей выше собственных.

Это была последняя генерация последних романтиков (чуть не единственное достижение Октября), дополнительно испытанная на прочность военным детством, вскоре прошедшая шлифовку хрущевской оттепелью, будущие шестидесятники. Тем и объединялись, а не только комнатой в общежитии или рядом стоящим кульманом. Поэтому катил к нам на непредсказуемом автобусе каждый выходной со своей более обеспеченной удобствами стройки Васька. Поэтому примкнул к киевлянам единственный из старожилов общежития – Арон Гольберг. Его вело на огонек чутье ленинградца, проверенное блокадой и детдомом. Уж почему я без особых усилий вписалась в это «семейство»? Но недели через три после вселения на новую квартиру я получила от киевлян приглашение – встречать с ними октябрьские праздники.

Вот это была первая проба пера, первая прикидка, черновик будущих посиделок. Вечеринка происходила в освободившемся от жильцов Красном уголке. Леня с приехавшей на днях мамой получил жилплощадь в доме для семейных. Виталий, Рогов и Граф заселились в тринадцатую комнату ровно надо мной. В дальнейшем мы оценили всю прелесть ситуации: достаточно было стукнуть по отопительному стояку, чтобы я поднялась наверх или они спустились ко мне.

А седьмого ноября в Красном уголке таганрогские девицы накрывали столы, Арон досаждал им двусмысленными шутками, они хихикали и оскорблялись одновременно (впрочем, столы он им помог затащить). Граф, Виталий  и Рогов приволокли батареи каких-то бутылок. Виктор Кудряшов, загадочная личность, сосед Арона по комнате, принес полдюжины копченых лещей, присланных родителями из Гурьева. Вовка Капашилин разносил с Сашей Клинниковым по комнатам последние пожитки молодых специалистов, то ли забытые ими, то ли брошенные. И только я, как какая-нибудь леди Виндермир, появилась в последнюю минуту прямо к сервированному столу с бутылкой шампанского и куском сыра (оправдываясь тем, что была на работе – готовила репортаж с демонстрации). И тут же, несмотря на свой почти будничный наряд и плохо причесанную голову, была утащена Виталием и Роговым в красный угол Красного уголка, где и пребывала до самого конца, ничего не подавая, не принимая, никого не угощая. А только слушая и, по мере сил, участвуя в блестящей болтовне моих новых знакомцев.

В этот день все и определилось. Киевские ребята не сопрягались, не сливались, не смешивались с общежитской массой, как масло с водой. Особенно с девушками.

Хорошие жили в общежитии для молодых специалистов девчата. Это ведь с ними первыми я познакомилась на отчетно-выборном комсомольском собрании котельщиков: Галкой Гороховой, Светой Четвериковой, Валей Дзюбой и еще одной Светой, фамилия которой вывалилась из головы. Девушки приехали в Бийск по окончании таганрогского теплоэнергетического техникума, который как раз и готовил таких дефицитных специалистов среднего звена для котельных заводов. В этом же техникуме учился двумя годами старше лучший мастер сборочного цеха Боб Техликиди и замначальника энергоцеха Сеня Вязников, будущие герои моих очерков. Девчата же меня прельстили не производственными своими подвигами, а чисто нашенской южной общительностью, живостью, добродушием. И, переехав в общежитие, я сразу с ними задружила, бегала на второй этаж за тазиком, советовалась, где развешивать белье, приглашала их на чай с печеньем. У них я и столкнулась с киевлянами. И думаю, наши отношения развивались бы по нарастающей. До настоящей близости навряд ли дошло бы. Слишком я была озабочена «смыслом жизни», поисками своего места в мироздании. Их же эти материи не занимали.

Но ведь ни раньше, ни позже ничто не мешало мне ценить и любить людей с более реальным устройством личности, лишь бы были добры и умны. А Света Четверикова и особенно веселая коротышка с косичками, Валя Дзюба, вполне этим условиям соответствовали. А еще была девушка Зина, уже сибирячка, контролер ОТК – такая серьезная, рассудительная, посещавшая десятый класс вечерней школы, бравшая у меня и Арона художественную литературу. И так она прислушивалась к нашим рекомендациям, безоговорочно доверяла нашему вкусу… Она, кстати, единственная из общежитских девчат все-таки пыталась прилепиться к нашей компании и месяц, и год спустя. Но без особого успеха. Хотя ее никто не отвергал, все были с ней доброжелательны. Просто она тоже «не сочеталась». И не разница в образовании служила преградой. Тот же Виктор Кудряшов был дипломированным инженером. А Илья Гринберг (подпольная кличка «Илюхес») окончил три года назад именно тот Киевский политехнический. Но они тоже не вписались. А может, даже не хотели вписываться. Водораздел проходил по какой-то тонкой, невидимой, но осязаемой всеми линии.

Я так уже с третьей-четвертой встречи, после нескольких разговоров знала – это «мое». Можно исписывать километры бумаги про брошенный мельком взгляд, которым Виталька сообщал мне, как относится к человеку, к ситуации, к конфликту; про едкую иронию Рогова, сквозь которую, если она была направлена в мой адрес, всегда просвечивала нежность; про неуклюжую заботу обо мне Графа; про беседы, индивидуальные и коллективные, которые я вела с ними, наставляя на стезю добродетели (и мне это дозволялось!). Но это все слишком общее. Я лучше расскажу эпизод, случившийся через две недели после нашего знакомства.

Вечером ко мне постучались Виталий и впервые увиденный мной Васька. Они просили моей помощи. В Барнауле их однокурсник поссорился с молодой женой, которая приехала с ним в Сибирь из того же Киева. «Он» «ее» оскорбил. «Она» ушла. И вот, не помогу ли я найти ей работу в Бийске? А они пока подыщут жилье. А пока она сможет пожить у Васьки – его сосед в командировке…

Они были так воодушевлены, так озабочены, так безоговорочно поддерживали не слишком близкую им «молодую» против своего однокурсника только потому, что она – женщина! В этом было столько милого мне и столь редкого пылкого рыцарства, что я тут же «прониклась» и на следующий день помчалась в отдел культуры горисполкома, где ранее уже успела завоевать расположение заведующей какой-то статьей. И она мне сказала, что имеется вакансия инспектора (молодая киевлянка окончила истфак КГУ).

И вечером я уже сообщила о своем успехе Витальке. Не помню, он жил еще в Красном уголке или в тринадцатой? Или все-таки Виталий сам меня повторно посетил? И был смущен, что нарушил мой «tête à tête» с длинноверстым кавалером (о, как он мне угодил!). А ещё через день мы очень мило обмывали, уже без моего поклонника, слава богу, но зато с Васькой, успех нашей благотворительной акции. Но спустя немного времени парочка Дон Кихотов явилась со смущенными физиономиями: все отменяется, пока мы развивали бурную деятельность, супруги успели примириться.

Меня тогда не столько нелепость, комичность ситуации поразила, а полное тождество наших реакций, точная соразмерность всех чувств и поступков, и этот веселый смех по поводу бесславного конца наших подвигов, и та радость, которую они (и даже я) испытывали вместо разочарования, – семья не распалась!

И попутно я вспоминаю мой знакомство с Ильей Гринбергом (уже упомянутым). Где-то в ноябре или декабре у него истек срок отработки по распределению, и Гринберг отбывал на Украину. Уж не знаю, по чьему совету, но он пришел ко мне и предложил купить солидный для холостяка, живущего в общежитии, набор хозяйственной утвари. О, там были не только две сковородки, кастрюля, чайник, но и обширная эмалированная миска, деревянная доска для резки, утюг, поварешка. И цены на все были не запредельные, но и не бросовые, все обоснованно, все обстоятельно проговорено. И все – в идеальном состоянии! Я заплатила, не споря. Для меня главная ценность покупки была в ее многообразии и насущности, в избавлении от поисков этого дефицита. Кстати, Илья продал мне даже две запасные электролампочки. Мне они не пригодились – я уже говорила, что употребляла только мощные. Пожертвовала на освещение общего коридора. Зато от посудного изобилия по сей день сохранилась хорошенькая маленькая эмалированная сковородка. Только ручка отломилась. За пятьдесят-то лет!

Оставить комментарий