Персональный сайт Инны Калабуховой

* * *

Итак поезд уже замедлял ход перед томским вокзалом, я со своим куцым чемоданчиком (в пятидесятые такие назывались «балетками», ими пользовались все студенты; мне он служил еще несколько лет после университета) стояла в тамбуре и заглядывала через плечо проводницы. Как только она откинула крышку со ступенек и сошла на перрон, вслед за ней выпрыгнула я в растоптанный сотнями ног снег и закрутила го­ловой. Старик в темном пальто и сильно поношенной шапке шел в мою сторону, держа в вытянутой руке газету, сложенную так, чтоб название «Литературная» бросалось в глаза. Я рванулась к нему:

—  Дедушка!

Его поцелуй пахнул табаком и еще чем-то особым, пряным, чуть терпким. Тогда бы сказала — временем, прожитыми годами. Теперь я думаю — это был запах не слишком устроенного быта, вся скудость которого открылась мне через полчаса.

С трамвая мы сошли возле небольшой кучки бараков. Такие одно­этажные продолговатые строения, оштукатуренные почему-то в розовый цвет, можно было увидеть в каждом городе неподалеку от заводов, заво­диков и фабричек, запущенных в годы первых пятилеток или во время войны. Их ляпали на заводских задворках для пришлой рабочей силы. Время шло, города росли, бараки ветшали. Рабочая сила утекла в другие города, в лучшее жилье, в лучший мир — и постепенно в этих бедных строениях остались те, кто, с одной стороны, уже никакого отношения к производству не имел (ведь и само производство могло переместиться на территории города или на карте страны), а с другой — находились в том социальном статусе, который не имеет права на улучшение квар­тирных условий. К таким как раз относились мой дед и приютившая его Маргарита Брониславовна.

Обшарпанная входная дверь располагалась в торце барака. Под­держивая за локоть, дед провел меня по темному коридору, на ощупь определив свое жилье, постучался, и меня встретила и тоже расцеловала Маргарита Брониславовна. Скажу о ней сейчас, сразу, чтобы больше к теме не возвращаться. Это была красавица того высокого, редкого разбора, которые не теряют своей прелести и в старости. Эти женщины — как хорошее вино. Молодое, оно играет, бродит, кружит голову. А с годами приобретает букет, тонкий аромат, согревающий не только язык, но и душу. У Маргариты Брониславовны были огромные голубые глаза, настоящие очи, занимающие пол-лица, тихие, как озера, прямой, отнюдь не короткий, но прекрасный, правильный нос, рот в форме лука Амура и роскошные, тронутые сединой волосы. Когда она их расчесывала на ночь, они покрывали ее крупную фигуру, как плащ. У нее и на шестом десятке было нежное, упругое тело (мы ведь спали с ней в одной комнате, и я видела ее в старенькой ночной сорочке), красивые, плавно движущиеся руки с длинными пальцами и длинные стройные ноги с маленькой ступней. Это была класси­ческая, книжная, немецкая красота (и имя-то кстати пришлось!). Я думаю, дед, когда ухаживал за Маргаритой, то сравнивал и с Гретхен, и с Лорелеей.

Но одновременно исходил от нее какой-то иной, совсем не книжный дух, обаяние естественности, сияние повседневности, очарование житейской мудрости. Во всем, что ее окружало, в этой бедной мебели, в односпальных кроватях, выстроенных вдоль стен, в рукомойнике над жестяным ведром, в залатанных занавесках, в неуклюжем, занимающем треть комнаты обеденном столе была соединенность с внутренним миром хозяйки. Нет, слова «уют», «красота» не приходили на ум в длинном помещении с еле мерцающим, заметенным морозом окошком на противоположном конце от двери. Возникали слова «очаг», «пристань», «гавань». Тут было тепло и раскованно. Здесь знали о жизни все и были готовы к любым ее поворотам.

И к появлению бездомного бывшего мужа. И к его шестнадцати­летнему сыну, которого Маргарита Брониславовна проводила в армию, писала ему письма и слала посылки, стирала рубашки и штопала носки, когда Никита стал студентом. И к четырехлетней внучке Наташе, при­ехавшей к бабушке из Прокопьевска «погостить» и сладко засыпавшей у нее под боком уже почти год. А вот сегодня, как чертик из коробочки, выскочила я со своим непрошенным родством и сразу поняла, что Маргарита Брониславовна мне действительно рада, что я ей нравлюсь, что она повернута ко мне всем своим существом. За те три дня, что я провела в Томске, Маргарита Брониславовна и оладьи с яблоками на керосинке пекла, и пельмени стряпала, и во всех подробностях расспросила меня о маме и бабушке, о моей жизни в Бийске, о перипетиях моих отношений с отцом. А в первую ночь я проснулась оттого, что она окутывала мои плечи сбившимся, уползшим в ноги одеялом. А между тем, у Маргариты Брониславовны была еще и особая ноша, которая любому другому сло­мала бы спину и душу, а она несла ее естественно и достойно. Но об этом чуть позже.

Теперь об Иване Григорьевиче. В этом интерьере. Если человеческий талант Маргариты Брониславовны я тогда только почувствовала, а оценить, охарактеризовать могу лишь сейчас, то незаурядность деда особенно бросалась в глаза в этой жалкой обстановке. Это же надо с такой истинно кторовской свободой в движениях (кроме как с протазановской «Бесприданницей» мне и сравнивать больше было не с чем!) сбрасывать с плеч потертое пальто, у которого нитки на швах от старости порыжели! Так естественно и непринужденно выносить помойное ведро, причем, по утрам наполненное не помоями, а экскрементами. Так живо и заинтересованно играть с крошечной Наташей, вытирать ей нос и менять промокшие чулки. И, наконец, переодевать, кормить с ложки, отвлекать разговорами ту, которая находилась в другой комнате. Там, за полуприкрытой дверью существовала странной, сумеречной и в то же время бурной жизнью восьмидесятилетняя свекровь Маргариты Брониславовны, мать ее покойного мужа.

Сначала я услышала не то стоны, не то хрипы. Мы уже сидели вчетвером за скромным обедом, и Маргарита Брониславовна подливала мне супу, когда эти странные звуки раздались за моей спиной.

— Сейчас, мама, сейчас, — встрепенулась хозяйка и ускользнула в соседнюю каморку. Пока она отсутствовала, дед объяснил, что свекровь Маргариты Брониславовны парализована, не говорит и мало что пони­мает. Однако о своих простейших потребностях известить может.

Три дня, пока я жила у деда, эти всхлипы, вскрики и стоны доносились время от времени из-за двери. Когда ее неплотно прикрывали, то видно было странное существо с копной седых волос и блуждающим взглядом. Как выяснилось, старушка требовала не только еды, воды и судна. Она была еще привержена к алкоголю. Маргарита Брониславовна какое-то время отказывала свекрови в ее дурных пристрастиях, пока врач не объ­яснил: «Состояние больной никогда не улучшится. Вы только мучаете ее и себя. Давайте понемногу. Может быть, спиртное помогает ей найти какой-то свой мир. Наш мир ей все равно не доступен».

* * *

Вот так жил мой дед. А вот как он работал.

Мы опять воспользовались трамваем, потом прошли через засыпанный снегом университетский парк в Дом ученых. Томск показался мне уди­вительным, ни на что не похожим городом. И это впечатление подтвер­дилось, закрепилось после моих поездок в Омск, Красноярск, Барнаул, после моего переезда в Новосибирск. Все эти крупные города Западной Сибири были лишены какого-либо стиля. Старые двух-трехэтажные зда­ния, купеческие особняки и присутственные места окружались наскоро сварганенной постройкой времен войны и смешивались с добротными пятиэтажками начала пятидесятых. Города расползались без плана и порядка вокруг эвакуированных заводов. Бийск, пожалуй, пока еще сохранял индивидуальное лицо небольшого, но зажиточного купеческого города. Да Новосибирск уже обретал стиль и размах мегаполиса, впитывал и пере­варивал изыски конструктивизма в сочетании со сталинским ампиром. На его громадных просторах находилось место всему.

А вот Томск в пятьдесят шестом был именно большим, но старым го­родом, насыщенным деревянными особняками, украшенными штучной резьбой. Их коричневому тону соответствовали и каменные строения — неброской расцветкой, средней этажностью, колоннами, ротондами, полукруглыми окнами. Этот город не торопясь шел из прошлого в будущее, зная себе цену и место. У него единственного в то время был университет да еще полдюжины вузов; и молодежь, казалось, составляла большинство населения. Во всяком случае, каждый второй прохожий выглядел студентом.

В эту бедно одетую, куда-то спешащую, но одновременно — легкую, безбытную толпу мой дед в его потертом пальто, ботах «прощай моло­дость», с его свободной походкой прекрасно вписывался. Казалось, он провел здесь всю жизнь. Я тогда еще не знала, что Иван Григорьевич дей­ствительно уже жил в Томске в двадцатые годы, руководил театральной студией, и все это еще будет многократно под разными соусами описано историками города.

А пока мы вошли в Дом ученых, разделись в гардеробе и прошли в зрительный зал, где на сцене Ивана Григорьевича уже ожидали студийцы. Дед усадил меня в первом ряду. Он репетировал «Безымянную звезду», только что выпущенную издательством «Искусство» пьесу румынского писателя Михаила Себастиану. Я ужасно напыжилась оттого, что не толь­ко знала эту вещь — она была в моей библиотеке. Я всегда любила читать драматургию, покупала Ибсена, Шоу, Ростана. Теперь у меня появились и пьесы современных авторов из вышеназванной серии — кроме «Безы­мянной звезды», «Сокровище» Пристли и «Дети леса» Лесли Ричардсон.

Кстати «Безымянной звезде» суждено было появиться в моей жизни еще раз. Когда я пыталась распознать, что собою представляет мой будущий муж, больше всего меня подкупил его литературный вкус: он, как я, восхищался Рэем Бредбери, Дудинцевым, Юрием Казаковым и. «Безымянной звездой»! И где он нашел такое редкое издание? Только много лет спустя, прочитав в книжке об истории томского драматиче­ского театра, что властителями дум в эти годы в Томске были в области искусства Дом ученых и студия телевидения, я сообразила: мой суженый в пятидесятые годы как раз жил в Томске и ходил на спектакли моего деда! Как все тесно переплетено в жизни!