Ниточка-иголочка, ти-ти — улети…

Наверное, она была по-своему права. Вот я, например, впитав до какой-то степени в нашем доме этот аскетизм потребностей, так и не сумела накопить в своем характере достаточно решительности, чтобы расставаться с ненужными, но привычными вещами. И что же? Пока жизнь носила меня по стране с квартиры на квартиру — дорогой сердцу хлам просеивался сам собой сквозь решето переездов. Но стоило десять лет просидеть на одном месте — и расползлись по дому, собирая пыль и моль, игрушки выросших детей, их еще детсадовские самодельные презенты нам на дни рождения, поломанные часы, которые все собираюсь отдать в починку, раковины и засушенные крабы, привезенные с моря дочерью, черепки древних амфор, которые собирали мы с сыном на раскопках Херсонеса, какие-то уродливые коряги, которые притаскивает из яхтенных походов муж с намерением их обработать (дальше благих намерений дело не движется). Бабушка моя, где ты?

Впрочем, было и в нашем доме несколько красивых вещей. Но тогда я их прелести не понимала — как не понимала неуместности кухонной мебели в красном углу — и не ценила. Попали же они к нам не за свою красоту, а скорее всего, случайно, и сохранились потому, что у них было вполне конкретное назначение. К таким предметам относилась белая полотняная, искусно вышитая красным крестом скатерть, которой был накрыт тот самый кухонный шкафчик. Да, именно он — красивой скатертью, а обеденный стол — клеенкой. Это было так естественно — ведь за столом ели, могли капнуть, залить… Скатерть, кажется, подарила маме свекровь на свадьбу. А на ставропольском базаре, где все продавалось за гроши, был куплен большой, расписанный цветами кувшин темной глины — теперь бы сказали «керамический». Он стоял на том же кухонном шкафчике, и в него бабушка ежедневно наливала свежую кипяченую воду. И, наконец, была совершенно уникальная вещь — шкатулка палисандрового или кипарисового дерева, внутри полированная, снаружи выложенная узорами микроскопической деревянной мозаики, ручной работы итальянских мастеров, привезенная бабушкой из швейцарской эмиграции в девятьсот пятом году. В ней хранились старые пуговицы, клубки штопки, катушки ниток, иголки, и я могла в совсем раннем возрасте безболезненно этими иголками выковыривать из мозаики деревянные квадратики, меняя узор по своему вкусу.

Теперь я понимаю, почему старый черепаховый панцирь в Валюшиной комнате волновал меня больше, чем изящная шкатулка, да еще с загадочной иностранной подписью «Sorrento», выгравированной на внутренней стороне крышки, — панцирь ничему не служил. Я думаю, если бы он время от времени наполнялся окурками «Беломора», в нем было бы не больше притягательной силы, чем в шкатулке, наполненной пуговицами.

Ну, в общем, тут уже все понятно — с различием укладов наших домов. Теперь о моей промашке.

* * *

Как я уже говорила, в гости к Равиковичам мы ходили частенько. Но, конечно, самыми радостными для меня посещениями были Лялькины дни рождения.

Красота людей меня приводила в особый восторг. И если в будние дни я забывала о Лялькиной прелести, да и в нашей возне и стычках на полу и на тахте она бывала и всклокоченной, и измятой, отчего теряла в своей привлекательности, то на именинах в особом каком-нибудь платьице, в кружевном воротничке, в шелковых носочках с каемочкой, в узеньких туфельках, с расчесанными кудрями она сама по себе была целым событием. Да еще ее такие же хорошенькие подруги!

У меня не было ни одной такой. Соседку Нинку мы сами называли «Кесой» (она слегка косила), Витька была худая, как глиста, Элька, наоборот, — жиртрест, Люда — ни худая, ни толстая, ну просто никакая: нос, рот, светлые, прямые, стриженные под горшок волосы — все, как у меня, самая обыкновенная. А Стелла и Мика очень гармонировали не только с самой Лялькой, но и с расстилаемой в этот день на столе желтой скатертью, с тонкими фарфоровыми тарелками, с салфетками, которые клали сначала возле каждого прибора, а потом повязывали нам вокруг шеи так, что мы выглядывали, как птенцы из гнездышка. Не случайно же я ни разу не встретила Стеллу и Мику в неименинные дни, когда в доме Равиковичей было красиво, но все же не так. А вот Нинка-Кеса, Элька, Люда бегали ко мне ежедневно — и в будни, и в праздники. Ведь в нашем доме праздники от будней отличались только особенно промытыми стеклами, свежими занавесками да пирогами (и те пекла по собственной инициативе бабушкина сестра).

Теперь я догадываюсь, что это именно меня приглашали к Ляльке только на именины, из уважения к старинной семейной дружбе. А Стелла и Мика прибегали к ней так же запросто, как Витька или Нинка ко мне. Но, конечно же, не в те дни, когда Равиковичам наносили визиты мои бабушка и мама (со мной в качестве бесплатного приложения)…

Остановись! Опомнись! Будь справедлива! Не знаю, радовалась ли моим появлениям маленькая Лялька, но для взрослых Равиковичей я никогда не была обузой, бесплатным приложением. Детское сердце, детская память не могут ошибиться — тетя Женя, тетя Соня, тетя Мира меня любили как свою, ласкали от души, радовались от сердца…

А теперь вернемся к нашему сюжету.

Накануне того памятного дня рождения — когда Лялька явилась меня пригласить, и мы ходили с ней в аптеку, разговаривая разговоры о моих несуществующих поклонниках, — я вдруг загорелась, как мне тогда показалось, прекрасной, свыше ниспосланной идеей. Всего полгода назад у нас во дворе появилась новая девочка. Полное имя у нее было то же, что у Люды, но звали ее все Милочкой.

…Кстати, любопытная вещь — мода существует не только на одежду, прически, мебель, но и на имена. Предвоенные Нонны, Лили, Эллы, Гарики, Рудики сменились в шестидесятые-семидесятые годы постепенно ставшими такой же утомительной банальностью Наташами, Дашами, Антошами и Ванями. (На днях мне приятно было узнать, что внучку моей подруги назвали Сабиной, а не Машей или Катей. А может, это грядет новая мода: от простых имен опять к вычурным, как качается она постоянно от длинных платьев к коротким.)

Более того, меняется мода на распределение имен между мужчинами и женщинами. Это не шутка, сейчас объясню. В тридцатые годы двуполое имя Валя чаще предназначалось мальчикам, а имя Женя — девочкам. Я могу даже подтвердить это простейшим статистическим исследованием. Семь раз я была безнадежно влюблена в разные годы моей юности: из семерых юношей одного звали Эмиль, одного Александр, еще — Юрий и Владимир… и троих (!) Валентинами. Зато только в нашем классе учились три Женьки — Палкина, Камышанова и Хаджемирова. Сегодня же все наоборот: Евгениями называют только мальчиков, Валями — только девочек. Мне самой не удалось назвать сына Валентином — все домашние в голос заявили, что не потерпят такое «девчонское» имя.

И, наконец, совершенно изменились уменьшительные, ласкательные имена. Где Шурики, Алики? Одни Саши. Где Ляльки, Елки? Сплошные Аленки. Где Аси? Все Настеньки и Аннушки. Где, наконец, Милочки? Их нет, остались Люды и Люси. А что такое «Люся»? Ведь именно «Милочка» сохраняет смысл полного имени Людмилы — милая людям.

Так вот, Милочка Уманская идеально соответствовала своему имени. Все в ней было милым: и каштановые, коротко стриженные кудряшки, и ласково распахнутые глаза, и рот, открывающий в постоянной доброй улыбке разноразмерные — полумолочные, полупостоянные — зубы, и особая застенчивая манера пожимать плечиками. Легко и естественно примкнувшая к нашей дворовой компании, в которой я играла одну из первых скрипок, она ни по своим возможностям, ни по своему характеру ни на какое сколько-нибудь заметное место в негласной нашей иерархии не претендовала. Но очарованная ее милотой, я непроизвольно старалась вытолкнуть новую подружку на любой близстоящий пьедестал, с которого лучше была бы видна ее хорошенькая мордашка. Если меня выбирали командиром отряда, то ее я назначала своим заместителем. Если мы играли в колхоз и я была председателем, то Милочку я делала агрономом. А если мы представляли «Золотой ключик», то она, конечно, получала роль Мальвины. Кстати, обаяние Милочкиной внешности было так бесспорно, а она сама была так безобидна, что на все эти роли она проходила без малейшего сопротивления масс, чего нельзя сказать о моих собственных посягательствах на лидерство. Но сейчас речь не об этом.

Речь о том, что, получив Лялькино приглашение, я подумала, что могу сделать ей прекрасный, необыкновенный подарок помимо того, что был заранее куплен мамой и лежал в шифоньере, завернутый в пергаментную бумагу, — приведу к ней на именины Милочку.

Я живо представляла, как хорошо впишется Милочка в обстановку дома Равиковичей. Меня заранее приводило в восторг, что за столом на этот раз будут сидеть не три, а целых четыре кудрявых девочки; причем они составят дважды две перекрестные пары: возрастные — Лялька и Стелла старше, а Мика и Милочка моложе меня на год; и по окраске: Стелла и Мика — темные шатенки, почти брюнетки, а Лялька и Милочка — светло-каштановые. Да еще целый спектр кудрявости, о котором я уже говорила!

Конечно, в детской моей головенке все это так подробно и системно не обозначалось, это я уже задним числом анализирую свои восторженные предвкушения.

Оставить комментарий