VI. «Ромашка»
В июне я в огород не попала. Вместо той редиски, что мы посеяли в мае и что засохла без полива, мама выдернула из квартирной грядки нас с бабушкой и отправила за город в первый открывшийся после войны пионерский лагерь «Ромашка» — дышать свежим воздухом и трехразово питаться. На весь сезон. Двухсменный.
Бабушка при этом должна была исполнять в лагере обязанности фельдшера. А я числилась пионеркой Но в первую смену — чисто мальчуковую (идиотизм наших чиновников от педагогики дошел до того, что раздельное обучение они расширили до раздельного отдыха) — я просто жила с бабушкой в комнатке при медпункте и кормилась с персоналом.
Про эту смену помню только, что мальчишки, приходившие за играми к воспитательнице (она жила в том же домике, что и бабушка), иногда сражались со мной в шашки, прослышав, не знаю от кого, о моих в этом деле успехах. Втайне я надеялась с кем-нибудь из ребят подружиться. Особенно мне приглянулся высокий, худой, некрасивый (гарантия ума) Жора Сычев. Но все мечты рухнули после похода на маленький пруд, расположенный рядом с лагерем. Меня на купание пригласила кто-то из девушек-вожатых. Я держалась рядом с нею, но иногда перекидывалась парой словечек со своими шашечными партнерами. Их ожидал через двадцать минут сюрприз. Я собиралась на глазах у восхищенной публики переплыть этот мизерный пруд. Что мне, после довоенных морских рекордов, стоило?
Вот и пришли. Мальчишки сбросили брючата, рубашонки, остались в черных расклешенных трусах. Потянула и я через голову свое знаменитое платье из парусины, выпутала из ворота косищи и швырнула одежку на песок, тоже оказавшись в черных, но другого покроя трусах. Я хотела упрятать косы в косынку и вдруг перехватила устремленные на меня взгляды мальчишек. Не всех, конечно, далеко не всех. Туча их уже с визгом плескалась в воде. Но некоторые в упор разглядывали меня. И я впервые заметила, что с прошлого года, когда я с упоением шлепала с деревенскими пацанами в мелкой, по пояс речушке в одних трусах, моя фигура изменилась. Я слегка потолстела, но как-то неравномерно. Я догадалась, на что уставились старшие мальчики, вспомнив мгновенно девочку, которую Анри Четвертый переносил через ручей в Пиренеях.
Интуиция подсказала, что поспешно хвататься за платье — значит, привлечь всеобщее внимание. Как-то неловко поворачиваясь и прикрываясь руками, я, «медленно поспешая», зашла в воду, окунулась по шею и барахталась так, пока все мальчишки не оказались в пруду и за брызганьем, криками, возней забыли про меня. Тогда я быстро (теперь-то по-настоящему быстро) выбралась на берег, натянула платье и уселась на валуне с независимым видом. Но больше я с ребятами до конца смены не контачила, чувствуя себя каким-то образом опозоренной.
А во второй смене была долгожданная радость — приехала Ника (пионерлагерь-то был все того же «Мед-сантруда»). И меня «по блату» определили в первый отряд для самых старших девочек, а не во второй, как мне причиталось. Вот про эти двадцать дней я помню очень много. Eio-первых, вечерние разговоры в палате. Эти особые разговоры девочек, превращающихся в девушек. В них смешано все: школьные истории, проклюнувшиеся размышления о жизни (девочки раньше задумываются об этом, чем мальчишки), пересказ прочитанных книг и только что увиденных фильмов и редкие, но тем более волнующие упоминания мальчишеских имен, намеки на какие-то «особые» отношения. Впрочем, говорили о влюбленности и напрямую.
— Я от Алейникова без ума — толстая Грета Николаевская сопит, ворочаясь в кровати. Пружины под ней так и скрипят.
— Бернес в сто раз лучше Мужчина должен быть высоким блондином, — возражает Валя Мелешина.
И с ней согласно большинство. Только Жанна Плакси- на пробует робко пролепетать, что наш старший пионервожатый, бывший морячок Юра, тоже интересный парень. Но ее поднимают на смех.
Конечно, все чувства, все воображение этих девчонок- подростков, насильственно помещенных в стерильную женскую среду, были направлены на киногероев, таких прекрасных и далеких и одновременно таких доступных, улыбавшихся во весь экран каждой из них лично. А не на невзрачных пацанов из соседних школ и собственных дворов. Одна только Ника позволяла себе с пренебрежением отзываться о погоне за фотографиями артистов. Я к ней безоговорочно присоединялась, но… про себя. Я знала свое одиннадцатилетнее место.
Право голоса у меня появлялось только около полуночи, когда наша вожатая Лиля переставала просовывать в дверь голову с накрученными на тряпочки волосами и шикать: «Да замолчите вы, сейчас всех перепишу!» Тут все обмены мнениями прекращались и наступало время монологов — пересказа малоизвестных книг.
Например, Арна Вахлер пересказала «Маленькую принцессу», Таня Романова — книжку под названием «Добрый маленький чертенок» (Таня автора не помнила, я в жизни эту книгу так и не встретила, а ведь где-то она пребывает — в литературном пространстве, — история шалуна с любящим сердцем) Ника рассказала «Собор Парижской богоматери» и тех самых «Двух капитанов» — все это она прочла, пока я отбывала первый срок.
Но уж так сложилось, что самым большим успехом пользовались мои истории. В библиотеке дяди Юры была совершенно немыслимая вещь — первый том Оскара Уайльда марксовского издания. А в нем — «Соловей и роза», «Звездный мальчик», «Преданный друг», «Кентервильское привидение», «Преступление лорда Артура Севиля». Прямо-таки готовый репертуар для чтеца-декламатора в девичьей аудитории! Все компактно, сюжетно, красиво и сентиментально. К тому же я имела наглость не пересказывать с пятое на десятое, а делать вид, что читаю наизусть. Конечно, я не помнила и половины текста, но, владея сюжетом и сочувствуя эстетским привычкам автора, я в нужных и ненужных местах не стеснялась накручивать ему такие «красоты» и излишества, которые Уайльду и не снились. Под тихие вздохи и ахи моих слушателей. Ника, которая одна из всех читала Уайльда — у меня же и брала, — только хмыкала иногда.
А еще я пересказала, но уже, конечно, без подробностей, «Холодный дом» Диккенса. Это была первая в моей жизни книжка, купленная самостоятельно. В букинистическом. За шестьдесят рублей (выпросила у мамы в счет подарка на день рождения). У толстого фолианта был отгрызен — похоже, крысами — угол, и это придавало Диккенсу таинственный, соответствующий содержанию вид.
Потом я перетрясла закрома своей памяти и нашла там «Рассказы о франко-прусской войне» Мопассана. Такая подборка была выпущена в сорок третьем году «Красной Звездой» в антифашистских целях и попалась мне в деревенской библиотеке. В пионерской спальне я попыталась воспроизвести близко к авторскому тексту «Пышку» и «Мадемуазель Фифи». На следующее утро уже и Ника посматривала на меня с неким новым интересом.
Еще я помню блуждание вдвоем с Никой по запущенному саду, окружавшему наши домики. Это погружение в лиственные заросли, низвержение в какие-то овраги, следование по едва заметным тоопинкам, которые вели, казалось, к заколдованному замку но вдруг расширялись, распрямлялись и приводили к столовой, где нас уже ждал внеочередной наряд по кухне за самовольную отлучку. Но вдвоем нам и наказание было не в тягость. Мы скребли розовую шкурку картошки и болтали, болтали.
Также следует вспомнить о великом подвиге, который мы совершили с Никой. Конец смены знаменовался военной игрой, прообразом будущей «Зарницы». Мальчишки тоже играли, но я после похода на пруд даже от роли зрителя отказалась. Зато сегодня наш первый отряд должен был во что бы то ни стало победить второй, то есть завладеть «синим» знаменем. Пока что оно развевалось на мачте под охраной двух часовых. Вокруг лагерной линейки залегли в кустах цепи девочек-бойцов из второго отряда. Мы, «зеленые», рассыпались по саду. Из лобовой атаки у нас ничего не вышло. «Синие», одиннадцати-двенадцатилетние пацанки без всяких комплексов, кидались как оглашенные, а наши взрослые девицы стеснялись драться, срывать бумажные эмблемы (это означало «убить») и в конце концов отступили.
И тогда мы придумали хитрый план. Все пионерки знали, что фельдшер — моя бабушка. Я нередко забегала в ее домик на самом краю парадной площадки, в центре которой как раз и находилась мачта с флагом. А Ника в последние дни посещала медпункт ежедневно. У нее выскочили фурункулы. Неприятная, некрасивая болезнь для красивой тринадцатилетней девочки. И еще более неприятная для моей бабушки, которая не знала, чем ее лечить. Антибиотиков еще не существовало, физиокабинета в лагере не было, условий для переливания крови — тоже. Против возвращения в Ростов категорически была настроена не только Ника, но и Антонина Сергеевна, и бабушка прикладывала к чирьям на Никиных бедрах ихтиоловую мазь, а когда фурункул созревал, выдавливала его.
И вот сначала я, беспечно насвистывая, засунув отрядную пилотку в карман, чтобы походить на частное лицо, прошествовала в гости к бабушке и, получив от нее в угощение горбушку хлеба, уселась с ней на крылечке. Минут пять спустя, ковыляя изо всех сил, в медпункт прибрела Ника и, закатав юбчонку, подставила многострадальную попу. Бабушка безжалостно отодрала наклейку и испытующе уставилась на чирей.
— Готов, — прорезюмировала она и, захватив своими ловкими пальцами оптимальную площадь, стала давить. Это было захватывающее зрелище, и оно привлекло зрителей. Конечно, смотрела я. Зашли из соседней комнаты воспитательница Анна Николаевна и уборщица тетя Люба. Часовые «синих» посовещались, и одна девочка подошла к медпункту и засунула в дверь голову. Фурункул выходил наружу. Сначала показалась твердая головка, за ней — белый, похожий на опарыша стержень. Теперь важно было не разорвать его, выдавить без остатка. Все затаили дыхание. И бабушке это удалось! Она сама была счастлива, демонстрировала всем свой трофей с каплей крови у основания, сбрасывала его в бак с грязными бинтами, промывала полость марганцем, прижигала йодом, закладывала какую-то мазь, клеила нашлепку.
Но конца я уже не видела. Я в это время небрежно, как бы фланируя, шла по площадке в сторону столовой, но мимо флага. И вот, когда Ника, сильно, ну очень сильно прихрамывая, направилась также через площадку и тоже мимо флага, якобы в палату, и когда поравнялась с флагштоком, я вцепилась в единственного часового. А Ника, опытная Ника, командир отряда, не раз поднимавшая флаг на парадной линейке, одним движением руки опустила вражеское знамя, сорвала его и кинулась стремглав в кусты, в одну из лазеек, о которых никто не знал. Вторая девочка-часовой уже неслась ко мне от медпункта. Из сада выскакивали «синие», меня мгновенно «убили», поднялись невыносимые крик и гвалт… Но флаг был наш!
Почти час спорили: честно или нечестно мы его добыли? Но морячок Юра заявил, что обмануть противника на войне — святое дело и победителей не судят.
В конце июля мы уже прибыли в Ростов на грузовиках с набитыми поперек кузова вместо скамеек досками, с песнями, с букетами полевых цветов. Бабушку хоть и растрясло в кабине, она была рада вернуться к своим привычным хозяйственным делам, без травм, поносов, заноз и фурункулов у сотни чужих детей при скудном запасе медикаментов. В сентябре ей уже должно было исполниться шестьдесят лет.
А уж как радовались мы с Никой! Нам, конечно, в лагере было неплохо. Но ведь прелесть жизни как раз и состоит в том, чтобы отправляться в новые места и возвращаться на старые! К тому же нас ожидала приятная новость — на наших огородах поспел урожай. Об этом сообщили Антонина Сергеевна и моя мама, пришедшие нас встречать к обл- здравотделу. Только, к великому нашему огорчению, они ничего не принесли в доказательство своих слов.
