2. Брат
Дедушка Миша появился у нас в доме в тридцать восьмом году. Позже, много позже я узнала, что он вернулся из тюрьмы. Сидел за халатность. Был главным бухгалтером и не заметил, как двое его подчиненных мошенничали. Я думаю, ему просто не приходило в голову, что такое бывает.
Окончился ли его срок или он оказался в числе тех, кого амнистировал свежеиспеченный Берия? Но факт остается фактом — в нашей двухкомнатной коммунальной квартире очутился этот удивительный человек, брат моей бабушки. Он был совершенно особый, не похожий ни на кого, кто встречался в моей пятилетней жизни. И дело было не только в его аккуратной седой бороде (тогда бород практически не носил никто), в его палке с резной ручкой, на которую он опирался, в серой шляпе с круглыми полями, которую он всегда надевал, выходя на улицу. В нем была какая-то важность, значительность. Я их чувствовала, даже не подозревая о существовании таких понятий. Ребенок, как собака, живет на уровне подсознания.
Нравился ли мне дедушка Миша? Скорее нет, хотя он был всегда приветлив со мной. Дитя незатейливого коммунального быта, я не понимала, почему теперь нельзя вбегать со двора с криком «какать хочу!» и усаживаться на горшок посреди комнаты.
Иногда дедушка Миша брал меня на прогулку по Пушкинскому бульвару, и в таком случае бабушка придирчиво осматривала мою одежду. Дедушка держал меня за руку, и его длинные, с ухоженными ногтями, чуть голубоватые пальцы плотно сжимали мою пухлую исцарапанную ручонку. Ах, как тяготилась я этими прогулками! И не только из-за отсутствия свободы. Мне было неприятно ловить взгляды встречных, устремленные на нас. Я хотела быть незаметной, быть как все. Он быть как все не умел и не хотел.
Каждое утро дедушка брил щеки длинной, страшноватой и кривой, как сабля, бритвой. Для этой процедуры бабушка грела ему воду на керосинке. Иногда он подстригал бороду ножницами. Потом он принимался за газеты. Тут я покидала наш дом — уходила к соседке Катерине Ивановне в «группу». Детских садов (тогда говорили «очаг») не хватало, и появились самодеятельные группы, что-то вроде детского сада на дому. Пять-шесть малышей после домашнего завтрака, с бутербродами в сумочке приходили к пожилой даме (ее иногда называли «бонна»), и она с ними гуляла в парке, читала им книжки, играла в развивающие игры тех времен — чаще всего в лото (хорошо, если ботаническое), а то — «красочки», «ручеек», «золотые ворота», «вам барыня прислала туалет». В дождливую погоду сидели весь день у «бонны» дома.
У Катерины Ивановны, кстати, была большая трехкомнатная квартира, водилось у нее великолепное дореволюционное издание сказок братьев Гримм с картинками, которые просто рассматривать было наслаждением. Я очень любила свою группу и тамошних ребятишек — брата и сестру Арика и Карину из нашего двора, Ирочку, за которой заходили по пути в Кировский парк, и Витю, которого мама привозила на трамвае издалека, то есть кварталов за шесть-семь. Витя был корейцем, и меня ужасно занимал разрез его глаз, наполовину прикрытых нижними веками. Меня всегда подмывало эти веки отодвинуть и проверить: есть ли у Вити белки ниже радужной оболочки? Но я уже понимала, что делать этого нельзя.
Кстати, только сейчас мне пришло в голову, что мое пребывание в «группе» не случайно совпадает с появлением дедушки Миши. Ведь отлично справлялась до того бабушка со мною. Наверное, наши домашние добивались некоего психологического комфорта в доме…
У Катерины Ивановны кроме большой квартиры было еще одно ценное достоинство: она учила нас немецкому языку. Наша «бонна» и ее муж когда-то приехали в Ростов с западных окраин России. Он был еврей, а она, я думаю, полька: пришепетывание и легкое присвистывание у нее сохранилось на всю жизнь. Оттуда же Катерина Ивановна привезла энный запас немецких слов, который нам передавала. Мы знали «гутен морген» — доброе утро, «гутен таг» — добрый день, «данке» — спасибо, «ауфидерзейн» — до свидания, «хунд» — собака, «катце» — кошка.
Счастливая, влетала домой ближе к вечеру:
— Бабушка, мы сегодня учили новое слово «ик данке» — большое спасибо.
Дедушка Миша откладывал в сторону книгу:
— Как ты сказала?
— Ик данке! — гордо выпаливала я.
— А на каком же это языке?
— На немецком.
— Детка, тебя ввели в заблуждение, в немецком языке таких слов нет. По-немецки говорят «данке шен» — большое спасибо. А тебя обучают тарабарскому языку. Впрочем, есть еще выражение «их данке», что значит «я благодарю».
— Нет, нет, — мотала я головой с негодованием неофита, — «ик данке» — большое спасибо, большое спасибо. А «данке шен» — такого слова вообще нет.
К тому же безумно обижало словечко «тарабарский». Мне только что прочитали свежеизданного «Буратино» Толстого, и тарабарская страна, тарабарский король там фигурировали со знаком минус. «Тарабарский язык» было прямым оскорблением Катерины Ивановны, меня и моих приятелей.
Еще помню один разговор за вечерним чаем. Его предмет был настолько недетским, что я сомневаюсь, происходил он в нашей квартире или тремя годами позже в доме у бабушки Лиды. А может быть, это вообще явление детской псевдопамяти и этот разговор мне пересказывала мама?.. Между тем я хорошо помню обстоятельства: наш большой квадратный стол, накрытый клетчатой клеенкой, разномастные чашки, бублики в хлебнице, масло на блюдечке, сахарницу с отбитой ручкой и бабушкин клокочущий от возмущения голос:
— Нет, подумать только! Месяц назад положили асфальт на Мало-Садовой, а сегодня вечером я чуть ногу не сломала: прямо от шестого подъезда все вскрыли и тянут какие-то трубы. Ну почему бы не наоборот?
Дедушка Миша ответил:
— Потому что в социалистическом государстве должны быть обеспечены работой все: и асфальтировщики, и трубоукладчики, и ремонтники.
— Дядя Миша, — закипает Юрий, третий секретарь райкома комсомола, — как ты смеешь дискредитировать социализм!
— А почему ты решил, что я его дискредитирую? Почитай Маркса. Один из главных принципов общества будущего — полная социальная защищенность. А основной принцип социализма: кто не работает — тот не ест. Значит, количество рабочих мест должно соответствовать числу трудящихся.
Бабушка негодует:
— Неужели нет более разумного способа обеспечить всем занятость?
— Видимо, пока нет. Мы с тобой рассуждаем, выглядывая из обывательской подворотни, а проблемы решают на государственной колокольне…
Нет! Все-таки этот сюжет я слышала от мамы. Хотя относится он к лету тридцать восьмого года…
Еще одно смутное воспоминание: мы отправляемся впятером, всей семьей в кино на вечерний сеанс. Поэтому и запомнилось — обычно мы ходили днем вдвоем с бабушкой. Когда бывали в кино мама и Юрий и бывали ли — не знаю.
Смотрели «Огни большого города» Чаплина. Уверена почему-то, что это посещение инспирировал дедушка Миша. Помню разговоры взрослых о фильме до кино и после — по дороге домой и дома, но только самый их факт, не смысл.
Мне фильм показался длинным и скучным. И никаких таких огней в нем не было. Зато сиял фонарями вечерний Ростов — я впервые шла в поздний час по главной улице города.
А вот совершенно отчетливо помню, как дедушка Миша читал нам свою притчу, записанную в толстой тетрадке. Молодой человек увидел красивую девушку и побежал за ней. Но та ускользала от погони. Мелькали страны (следовало описание, но я его не помню), годы (перемены во внешности и ощущениях героя). Прекрасная незнакомка то появлялась в отдалении, то исчезала. Иногда герой по ошибке принимал других женщин за свою мечту, но, горько разочаровавшись, опять устремлялся на поиски. Он уже состарился и ходил, опираясь на палку, когда легконогая красавица оказалась совсем близко. Он протянул руку, и девушка позволила до себя дотронуться. Она оглянулась, покрывало упало с ее головы, и старик увидел, что это — смерть…
Сколько дедушка Миша прожил у нас? Детское представление о времени обманчиво; установить его продолжительность можно по насыщенности событиями. Видимо, несколько месяцев, ну не больше чем полгода. Думаю, его присутствие стесняло всех. Крупная личность занимает много места и чисто физически. Наверно, и самому дедушке было тесно, несвободно у нас.
Ему сняли комнату в Аксае. Момент переселения не помню, но вспоминаю, как ездили к нему в гости. Домик был небольшой, беленый; комната — сумрачно-прохладная, кровать застелена суконным одеялом, в изголовье подушка в белоснежной, накрахмаленной наволочке. Хозяйка, простая женщина, очень почтительна с диковинным стариком. Мы сидим на скамейке перед домом, когда подъезжает мороженщик, и мама покупает мне вафельный «лизунчик». Его сотворяют прямо на глазах: на дно жестяного поршня кладут тоненькую круглую вафлю, на нее ложкой белую массу, сверху вторую вафлю. Мороженщик ловко щелкает поршнем и протягивает мне восхитительное лакомство. Я, может, и запомнила эту поездку, потому что мороженого с таким странным, необычным вкусом не ела никогда в жизни — ни до, ни после…
Прошли еще какие-то месяцы, и в доме заговорили о том, что дедушку Мишу разбил паралич. Он лежал некоторое время в больнице, а оттуда переселился к бабушке Лиде и прожил у нее два или три года, прикованный к инвалидному креслу. До тех пор, пока она не увезла брата в этом кресле на сборный пункт одиннадцатого августа сорок второго года…
Больше никаких личных воспоминаний о двоюродном дедушке у меня нет. Кроме последнего разговора между ним и бабушкой. Но об этом — позже…
А сейчас попробую пересказать были и апокрифы о дедушке Мише, которые я слышала в разное время от разных людей, больше всего, конечно, от бабушки и мамы.
Это были обмолвки, штрихи, эпизоды, целые истории, подробные характеристики. Некоторые детали мелькали в разговорах единожды, другие пересказывались многократно и в различных (в зависимости от рассказчика) интерпретациях. Приходится довериться моим источникам, собрать все сведения в систему и изложить последовательно и внятно, осмысливая все с точки зрения собственного жизненного опыта и профессиональных навыков литератора.
