* * *
Что происходило накануне вечером, и в этот день утром, и в течение последующих двух недель, я узнала постепенно: из Регининых рассказов мне, из услышанных обрывков ее разговоров, из редакционных и около сплетен. Тогда информация накапливалась беспорядочно и случайно, сегодня я излагаю ее систематически и последовательно.
Беспалов искренне уговаривал Регину Павловну забрать заявление и был рад, когда она обещала подумать. Но через полчаса после ее ухода позвонили из обкома. Сам Алферов.
— Тебе что, Потоцкая действительно подала заявление по собственному желанию?
— Да это она сгоряча! Я ее, конечно, уговорю… Почти уже уговорил…
— Немедленно подписывай! Сию секунду! Пока она его еще не забрала! Неужели тебе надо объяснять?..
И утром, когда моя начальница пришла на планерку, передумав за ночь увольняться, Анатолий Николаевич, заметно волнуясь и смущаясь, объявил заведующим отделами:
— Вчера Регина Павловна обратилась ко мне с просьбой освободить ее от занимаемой должности по собственному желанию. Я ее просьбу удовлетворил. Она может отработать положенные две недели, а может быть свободна и раньше, если этого требуют ее личные планы…
Кто сообщил в обком о заявлении Потоцкой, когда и как объяснил Алферов Беспалову свои жесткие распоряжения — это несущественные детали. Теперь уже не оставалось никакого сомнения, что идет беспощадная кампания по очистке идеологических структур от людей определенной национальности. И лучшее подтверждение тому было получено в тот же день.
Регина, придя в себя от оскорбления, позвонила Школьнику. Она сообщила ему приятную новость: наконец ее колебания преодолены и его предложение принято.
— Региночка Павловна, дорогая, — запел Школьник. — А я уже и не ждал вашего звонка. Да-да, я так понял, что вы отказали мне окончательно. К тому же обком в конце концов не дал этой должности. Так что придется нам отложить наш союз до более благоприятного момента. Надеюсь, вы никому не сообщали о наших переговорах и не предпринимали каких-нибудь преждевременных шагов?.. Что?.. Уволились из «Советской Сибири»? Ну, это зря, зря… Надо было раньше посоветоваться со мной… К сожалению, никаких вакансий на телестудии сейчас нет. Но я уверен, что вас в любом месте оторвут с руками и ногами… Ну, успехов вам, удачи, Регина Павловна, дорогая.
Школьник, конечно, узнал о Регинином увольнении раньше нее и ждал этого звонка и готов был защищать любыми средствами подведомственную ему организацию от «персоны нон грата». Тут было не до рыцарства. Умный, осторожный Школьник понимал, что его положение сверхскользкое еще и потому, что у него самого с пятой графой — проблемы. Но к счастью для директора телестудии, какую-то квоту из числа сверхверноподданных евреев решено было оставить на местах. Пронесло! Проскочил!
И не он один. Тот же Юлий Круковер продолжал процветать, пользуясь покровительством партийной власти как истовый пропагандист счастливой сказочной советской жизни в Сибири с помощью сказочных книжек. Умники и дельцы, подхалимы и конъюнктурщики были востребованы независимо от национальности.
* * *
Потоцкая сгоряча хотела покинуть «Советскую Сибирь» немедленно, но здравый смысл возобладал — надо было найти новое место. Работы с нее никто не спрашивал, но она по своей обязательности все передала и объяснила Кузе, которого назначили на ее место — пока исполняющим обязанности. Тот был несколько оглушен неожиданным поворотом своей судьбы и, будучи ростом на две головы выше Регины, умудрялся глядеть на нее снизу вверх тусклыми глазами.
В эти дни в отделе воцарилась атмосфера вроде той, когда в доме лежит покойник. Я ожидала, что побегут с сочувствиями и советами те десятки людей, что раньше домогались Регининого внимания или оказывали его ей. Но звонки и посетители, наоборот, сошли на нет. Из редакционных заходила одна Евгения Ивановна Санина, заведующая отделом партийной жизни, женщина в возрасте, но относительно молодая журналистка, по прежней профессии — экономист. Регина Павловна говорила, что пишет Санина добротно и нелицеприятно. Я Потоцкой верила на слово, потому что статей Евгении Ивановны не читала. Как не читала материалов сельхоз-, промышленного и других отделов. Мне это было неинтересно. Поэтому я не знала, есть ли у нас в редакции хорошие журналисты. Мне было достаточно убедиться в их плохом образовании и непробиваемом консерватизме, чтобы потерять малейший интерес к их труду. Прав был Чикин, считая меня «снобкой» и «эстеткой» — оба термина как клеймо палача. И прав был Чапек, писавший, что работники отдела искусства — не настоящие газетчики. А вот Потоцкой это, кстати, не касалось. Она уважала любой газетный труд, умение поставить проблему, доказать свою точку зрения, интересно подать материал, часто выступала на совещаниях с анализом каких-то многоверстных статей Зимина, Голосова, Львова о реорганизации «Сибсельмаша», о проблемах турбиностроения, о защите от суховеев.
Так почему же коллеги и авторы поступали так странно? Боялись начальства? Тайно Регине недоброжелательствовали? Или испытывали неловкость, не знали, как себя вести, что говорить? Во всяком случае, мною владели именно эти чувства. Тем более что за восемь месяцев знакомства мы так и не преодолели некую дистанцию. Я всегда была расположена сходиться с хорошими людьми, даже с оттенком некоторой назойливости, но зато Регина держалась застегнутой на все пуговицы. Я даже ни разу не была у нее дома — повода не случилось. К тому же у меня был свой устоявшийся круг, молодая компания.
А у Потоцкой были друзья? Я в этом усомнилась, слушая эту тишину и наблюдая эту пустоту целых две недели. Мелькнул писатель Геннадий Падерин, завотделом публицистики в «Сибирских огнях» (у него Регина печатала заметки о театральной жизни), поахал, повздыхал и уехал в отпуск. Может быть, туда же отбыли и другие ее авторы и поклонники? Это в Сибири уже наступила осень, а на юге продолжался курортный сезон. А может, все эти люди приходили к Потоцкой домой со своими советами и утешениями? Знаю только, что Залыгин все еще лечился в Москве.
Мне казалось, Регина в эти дни платит пени по тем завышенным жизненным требованиям, которые она выставляла окружающим. Ей, красивой, талантливой, успешной, всегда удавалось этой планке соответствовать. Ее платиновая головка всегда на вершок поднималась над средой. И расстаться с этой осанкой, с этой позой она не могла. Роль обиженной, несчастной, просительной, жалкой ей не подходила. Она никому бы не дала себя жалеть. Это смущало окружающих, но и облегчало им жизнь. Они оставались в стороне, чтоб не нарваться на холодный отпор. Только глупая, злорадная стукачка Елена Коробова из отдела информации, человек без стыда и комплексов, приперлась к Потоцкой под видом сочувствия, но, скорее всего, в качестве осведомителя.
— Регина, ну хоть скажи, куда ты? Жалко, что ты решила уйти… Нам так тебя будет не хватать. — Она низко наклонялась к Потоцкой, заглядывая в лицо.
— Лена, — Регина поморщилась, — извини, я не по теме. Ты голову когда-нибудь моешь?
— Ой, да горячую воду, сволочи, отключили. К отопительному сезону готовятся.
— А холодной тоже нет? — поинтересовалась Регина Павловна.
Через две недели она ушла совсем, так и не найдя работы, и мы встречались теперь очень редко. Я осталась вдвоем с Кузнецовым. К его чести, он не поспешил перебраться в начальственный кабинет даже после того, как Регина унесла все свои вещи. Когда же переезд наконец состоялся и опустевший без милых Регининых вещиц кабинет приобрел столь характерную для нашей редакции безликость, то первое время Кузя меня не трогал, и я продолжала работать по сверстанному Региной плану. Первый наш серьезный разговор с ним как начальника и подчиненной произошел, когда я принесла переписанный набело репортаж «Вечно живые». В электротехническом институте наконец-то состоялся вечер памяти погибших на войне поэтов. Писала я материал с большой тщательностью, переделывала, вычеркивала, хотела, по выражению моей свекрови, «и на елку залезть, и сраку не оцарапать». Вечер мне очень понравился, но, зная настрой редактората, я стремилась к краткости и сдержанности. К тому же я не хотела, чтобы меня обвинили в пристрастности — мое приятельство с Левкой было широко известно.
Кузя читал репортаж долго. Потом пришел в наш недавно общий с ним кабинет и, возвышаясь над моим столом, как коломенская верста, загундел:
— Дина, почему вы со мной не посоветовались? Я бы посоветовался с секретариатом… Это чересчур подробно… Строчек сорок.
— Яков Мефодьевич, этот материал заявлен в месячный план как раз на сто пятьдесят строк, а план подписан редактором.
— Дина, это было три недели назад… Жизнь идет, обстановка меняется… И потом, я не понимаю: что, на войне погибли только одни поэты-евреи? Смотрите: Копштейн, Коган, Багрицкий, Кульчицкий, Майоров, Ширман…
— Яков Мефодьевич, я как-то об этом не задумывалась, об их национальности. Я, например, не знаю, Кульчицкий и Майоров — русские или евреи? А сибиряк Богатков — точно русский… И вообще, причем здесь это, когда речь идет о павших в бою?
— Нет, Дина, информация в пятьдесят строк — не больше. И главное, напирайте на живых, не на мертвых. Кто там читал свои стихи? Фоняков, Челищев, Горбунов, Соснора — вот и хорошо. Впрочем, Соснора — что за фамилия такая? Я про такого не слышал. Может, его опустить?
Если бы мы были в Кузином кабинете, я бы забрала репортаж и ушла к себе. Но я сидела на собственном стуле… Я скорчила гримасу: «Извините, меня тошнит» — и пулей выскочила в коридор.
