В августе шестьдесят второго, или Лицо еврейской национальности

В туалет я, конечно, не пошла, а, перебежав лестничную площадку, влетела в отдел культуры «Молодежки». Тут у меня водились приятели. Они были на месте, мило пили кофе и предложили мне.

— Нет, нет, нет… Ничего не хочу, никого не хочу, не буду ни пить, ни есть, ни писать…

— Спокойствие, Диночка, спокойствие. Нет на свете ничего, на что бы стоило расходовать свои драгоценные нервные клетки. — И Володя Альтшулер усадил меня на диван, мимоходом облапив своей опытной рукой. В гробу я была ему нужна, но привычка у бабника — вторая натура.

— А вы почему здесь? — заорала я Альтшулеру, вырываясь из его рук. — Вы же законченный еврей, на вас пробу ставить негде! А вот Регину Павловну уволили, а вы процветаете. Да еще в рабочее время пьете кофе и играете на гитаре!

— Тише, тише, деточка. Я вам все сейчас объясню. Во-первых, я много и успешно работаю. Если мы на полчаса расслабились, то потом это все навёрстывается — и вечером, и даже дома. Во-вторых, наш Гордин еще некоторое время будет играть в либерала, потому что он моложе вашего Беспалова. Но главное — это в-третьих. Я же удобен, как этот диван. Неважно, что во мне метр восемьдесят пять и девяносто кэгэ весу. Я, если нужно, становлюсь махоньким, как мышка. Когда потребуется, я громыхаю, когда требуется — я молчу. Я всегда выслушиваю начальство и никогда не высказываю своего мнения, пока его не спросят. А когда высказываю, то оно отличается от начальственного не более, чем на миллиметр. А серьезные разночтения я оставляю для обнародования в такой вот узкой компании проверенных людей. И то неплохо бы выглянуть за дверь — не стоит ли за ней наш Игорь Малюков из отдела иллюстрации? Я ведь предупреждал вас, Дина, что при нем надо держать рот на замке? Он у нас чекист. Но на гонораре. А ваша очаровательная Регина, перед которой я снимаю шляпу, любит лезть со своим мнением поперек любого батьки. Она так и мелькает, так и сверкает. Ее лишь слепой не заметит. А этого никто не любит. Начальству неприятно ощущать себя глупее, невежественнее, хуже подчиненного. Даже трижды русского. А тем более частичной еврейки…

— Володя, вы мне противны, я вас ненавижу…

— А я вас обожаю. Вы очаровательны, особенно когда злитесь. Приходите почаще во гневе.

— Вы просто пошляк!

— Что ж, факты — упрямая вещь. Но я еще и добрый малый, готовый всегда протянуть руку помощи…

Дальше я не слушала. Я побежала в редакционную библиотеку, уткнулась в подшивку каких-то газет и стала судорожно думать (если можно думать судорожно). Вся моя пионерская мораль восставала против того, что рядом со мной обидели человека, а я продолжаю жить как ни в чем не бывало, ходить в театр, который она так любила, заказывать статьи «ее» авторам, раскланиваться в редакционных коридорах с ее обидчиками. И делать вид, что ничего не произошло. А как дать понять, что произошло?..

Вечером того же дня у Валеньки, намазывая хлеб майонезом — ее любимый деликатес (и откуда такая роскошь при нашем вечном финансовом дефиците?), я обрушиваю на ее свежеуложенную головку свои сумбурные мысли. Надо же на кого-то обрушить, но все близкие люди как-то стечением обстоятельств рассосались: Дуканичи переехали в Иркутск, Лерхе сбежал в Москву, Пижики повезли больного сына к бабушке в Краснодар, Левка увяз по уши в своем литобъединении, а она, Валенька, под рукой. Правда, наши отношения постепенно ухудшились. Как только прошел первый шок, была получена первая стипендия и замаячили кое-какие поклонники — к ней сразу вернулись самовлюбленность, безапелляционность и прочие прелести ее натуры.

Я не ждала от нее дельного совета и умного слова. Но Валенькина реакция меня потрясает:

— А разве это неправда, что евреи все захватили, во все лучшие места залезли? Посмотри, в Академгородке кто директора институтов? Будкер, Салганик, Румер. Румер только из лагерей пять лет назад вышел и уже на самом верху. И всех «своих» к себе тянут.

Думаешь, он взял бы Лерхе в аспирантуру, если бы тот был русским?

На первые ее реплики у меня готовы вырваться изо рта десятки фамилий для опровержения: Лаврентьев, Ляпунов, Соболев, Боресков, Чинокал, Беляев, Трофимук. Но при упоминании Румера, который, побеседовав с совершенно незнакомым ему Лерхе, не только вытащил его из Новокузнецка, взял в аспирантуру, нашел работу, но и помог получить последовательно комнату в общежитии, комнату в коммунальной квартире, однокомнатную квартиру и, наконец, нынешние апартаменты — и все это за какие-то пять лет, Румера, которым она всегда так восхищалась как самым умным, добрым, благородным, язык мой прилипает к гортани. Когда он отклеивается, я шиплю:

— А чего же ты за еврея замуж выходила? Русского, что ли, не нашла?

— Мы же были так влюблены… И к тому же о евреях идет слава, что они самые верные мужья…

— Ага, значит, Лерхе тебя бросил и все евреи стали неугодны! Почему же ты сегодня не Мишу Чернышева привечаешь, а Рафа Суздальницкого? В него же ты не влюблена! Как, впрочем, и в Мишу!

— Вот именно потому и привечаю, что надеюсь, с ним моя жизнь будет благополучной — евреи умеют устраиваться.

— Смотри не промахнись. Я слышала, что Чернышева выдвигают на должность руководителя мастерской генплана Новосибирска, а вот у Рафа подозревают глаукому, и его научная карьера может прерваться в самом интересном месте… — Я раскрывала чужие секреты, привирала и домысливала, но меня несло от гнева и презрения.

Короче, это была моя последняя ночь под Валенькиной крышей. Тем паче, что в моей помощи она больше не нуждалась. Майонез не был необъяснимым чудом. В этот день она, оказывается, получила перевод от Лерхе с сообщением, что он устроился в Москве на работу и в дальнейшем обещает посылать ей ежемесячно эту же сумму, пока она будет учиться. К тому же мое присутствие мешало бы развитию ее отношений с Мишей ли Чернышевым, с Рафом ли Суздальницким.

Но расстались мы вполне дружелюбно. Остынув, я быстро перелицевала любимую бабушкину поговорку «Кому много дано — с того много и спросится» на «Кому мало дано…». Это было про Валеньку.

На следующий день Кузя сказал, что мне предстоит командировка в Каргатский район. Эта поездка была в плане отдела с темой «Сельский учитель». Такая идея пришла мне в голову после читательской конференции в пединституте. Будущие учителя тогда поразили меня невежеством и ограниченностью, и я предложила Потоцкой опубликовать серию статей о сельском учительстве: как их готовят в Новосибирском пединституте, как им живется и работается после окончания, какова их роль в жизни сельского общества. Регине тогда идея очень понравилась, но Кузнецову сегодня она не нравилась совсем. Он записал мне в задание «Готовность школ к новому учебному году (в смысле ремонта) и обеспеченность учителей методическими пособиями». Кроме того, все, кто ехал сейчас в село, должны были привезти информацию о завершении уборки, и желательно победную.

Я не стала спорить, решив, что наказ начальства я выполню само собой, а материл для серии статей об учителях соберу само собой. Не захотят печатать наши — отдам в «Молодежку», либеральному Гордину, взял же он мою рецензию на «Братьев Карамазовых».

Спустившись в бухгалтерию за командировочными, я встретила там Левку Розенфельда — он получал какой-то мелкий гонорар.

— Левка, — я чувствовала себя без вины виноватой и, чтобы подсластить пилюлю, перестегивала на Левкиной куртке неправильно застегнутые пуговицы, — репортажа о «Вечно живых» не будет. В лучшем случае — информация. Ты же знаешь, какие настроения? А тут поэты-евреи, ты — еврей… И еврейку Регину уволили, некому за вас заступиться…

Мы уже покинули бухгалтерию, и я затащила Левку к себе. Кузя отирался в секретариате, и мы чувствовала себя свободно.

— А помнишь, как ты собирался судиться с этим Кокошкиным за «жидовскую морду»? И как радовался, что интернационализм торжествует? И было это всего месяц назад. Я все хотела тебя спросить, чем кончилось дело? Ну, теперь и так понятно — прекратили под каким-то благовидным предлогом. Тебе-то хоть что сказали?

Левка прикрыл короткими веками выпуклые глаза. Теперь они светились из-под густых растопыренных ресниц мефистофельским огнем. Но то, что я приняла за уклончивость заговорщика, оказалось всего лишь легким смущением.

— Понимаешь, Динка, дело прекратили еще в августе. Я сам забрал заявление… Меня целых три раза вызывали в Центральный райком партии… Они мне, кстати, обещали помочь со вступлением… Ты же знаешь, что кроме процентной нормы на интеллигенцию еще более строгая норма для евреев…

Он не договорил. Я уже выталкивала его из отдела.

— Да пошел ты!.. Какой ты интеллигент? Какой ты еврей? Ты на них даже близко не тянешь! Настоящий жидяра! Правильно тот засранец сказал — жидовская морда!..

— Динка, Динка, — лепетал Левка, — как ты не понимаешь? Тебе хорошо говорить, ты с этим не сталкиваешься… Послушай…

Но я ничего не говорила, ничего не слушала…