В августе шестьдесят второго, или Лицо еврейской национальности

Немцы вошли в Ростов внезапно в конце июля… Какие-то русские знакомые хотели приютить у себя Юру, когда Брандеры уходили на сборный пункт, но тетя Дора сказала: «А вдруг об этом узнают? Тогда у нас будут неприятности…» И Брандеры законопослушно отправились на смерть, потому что не могли помыслить о такой возможности. Они опасались только неприятностей.

Они все закопаны в Змиевской Балке: красивая тетя Анюта, некрасивая тетя Дора, ее муж — не помню, как его звали, — и Юра, русский по отцу, по фамилии, по внешности.

И другие люди из моего детства… И незнакомые мне люди… И в Ростове… И в Гомеле… Те, о которых помнил следователь Юшков. Вот кого я предавала сегодня, делая вид, что ничего не происходит. Вот кого я как бы закапывала в землю повторно своим бездействием.

Но как я могла заступиться за них, если вслух, официально никто ничего антисемитского не говорил?..

Что-то было в этом мамином письме… Какой-то намек, подсказка, что-то царапнуло, задело память и ум.А, вот оно… Приехал оппонировать защиту диссертации в Противочумном институте мой отец…

Отношение мое к отцу всегда было сложное, неоднозначное. Мы скорее отталкивались, чем притягивались. И не столько потому, что он ушел от нас, когда мне исполнилось полтора года, а просто мы были полярные натуры. Он меня— тяготил, а я его раздражала. Но было несколько эпизодов в его биографии, которыми я восхищалась. Первый — уход осенью сорок первого года в ополчение. Уже тогда известный ученый, он защищал Москву как рядовой необученный и только через полгода был разыскан и водворен в Военно-медицинскую академию, где занимался противоэпидемиологической службой на фронте. Вторая история — попытка защитить в сорок восьмом году генетиков в Харьковском университете, где он тогда работал. Кафедру все же разогнали, отец сам уцелел только благодаря своим научным заслугам, которые соединялись с полным отсутствием карьерных притязаний. Он тогда уволился из университета и уехал на маленькую научно-исследовательскую станцию Приволжское, на Каспий.

Но сегодня меня притягивал его поступок десятилетней давности, связанный как раз с Ростовским противочумным институтом. В начале пятидесятых годов только Сталинской премией подтверждалась творческая состоятельность. Их раздавали тогда довольно широко, ввели степени — вплоть до третьей, присуждали ежегодно, списки лауреатов публиковались во всех газетах с продолжениями, из номера в номер. И самые многостолбцовые разделы были как раз «в области науки». Для крупных НИИ иметь своих лауреатов стало вопросом не только престижа, но и фондов, субсидий, для их руководителей — карьеры. Ростовский противочумный институт, крупнейшая и старейшая научно-практическая организация на всем юге России, прямо напрашивался оказаться в числе лауреатов. Директор Мишин клокотал энергией в поисках свежего исследования для отправки в Комитет по присуждению. Но была повседневная рутина. То, что пытались выдать за открытие, — справедливо отвергалось. Соломинкой, сломавшей спину Мишину, было присуждение Сталинской премии Ростовскому институту малярии (может быть, паразитологии?) — за окончательную ликвидацию малярии на территории Советского Союза. Малярией, кстати, и потом болели, так что в формулировке скрывалось некоторое преувеличение. Но хорошо, правильно лечить и предупреждать действительно научились. Это «окончательное искоренение» не давало Мишину покоя. И копаясь в истории института, он нашел такую формулировку: «Полное уничтожение очагов возможной эпидемической опасности чумы». С такой формулировкой выносил благодарность в 1931 году группе ученых-эпидемиологов нарком здравоохранения Каминский. Наркома, конечно, упоминать не стоило — через шесть лет он был репрессирован, но борьба со страшной эпидемией тридцатого года, победа над ней, создание нынешней противочумной системы велись как раз на базе Ростовского института (он тогда назывался «чумной», а не «противочумный»). Кто? Фамилии? Их Мишин знал и так. Они все были живы, им не исполнилось и пятидесяти, они все эти годы работали в той же или смежных областях, а кое-кто даже у него в институте. И дело закипело. Была состряпана «заява», прощупана почва, дана отмашка. Но случилось непредвиденное. Забуксовал паровоз. На его роль был выбран мой отец, с его между- и внутринародной известностью, самым активным участием в событиях тридцатых годов, фронтовой биографией и т. д. … За ним следовал сам директор (как водится) и несколько чумологов средней руки, успевших двадцать лет назад поработать на эпидемии и усердно занимавшихся наукой в институте сегодня.

Отец, приглашенный по этому случаю в Ростов, сначала удивился: чего вздумали ворошить дела давно минувших дней? И потом против «окончательной ликвидации источников чумы» он возражал еще тогда Каминскому. Это просто невозможно. Микробы и блохи, их носители, не исчезают. Их активность резко снижается, они уходят на десятки лет вглубь почвы, в спячку. Но со временем, под влиянием внешних условий, внутренних циклов… Ведь именно для предупреждения этой активизации и создали и содержали эту мощную противочумную систему…

И тут Мишин убедил отца, что большой успех, как и серьезное преступление, срока давности не имеет. Но когда отец раскрыл список будущих лауреатов, его маленькие глазки выскочили из орбит.

— А где же Иофф? Где Иосиф Самсонович? (Тинкер, все эти двадцать лет проработавший в ростовской противочумной системе, а в последние годы — заместитель Мишина по науке.) Это же самые главные в стране чумологи! Жизнь этому посвятившие — я-то уж чем только не занимался! И уж куда больше сделавшие, чем вы…

А шел пятьдесят второй год. Шумели процессы над «врачами-вредителями». Тинкер недавно был уволен из института. Иофф еле-еле пока держался в своей ставропольской глуши, но уж в лауреаты никак не годился.

Но ничего этого Мишин отцу втолковать не смог.

— Или они будут в этом списке — или там не будет меня…

Не знаю, сколько месяцев длилась эпопея с запросами, согласованиями, которыми занимался озабоченный Мишин. Отец сказал свое слово и уехал в Приволжское, прихватив на должность заведующего лабораторией безработного Тинкера. Сталинскую премию они в итоге получили, в том числе Иофф и Тинкер. Но в моих глазах отец поднялся не лауреатством, а своим безоговорочным отказом от него. А ведь был он человеком абсолютно удаленным от политики, абсолютно законопослушным, «государственником», как теперь говорят, обывателем, как говорили в хорошем смысле до революции. Он интересовался всегда только своим делом и своей очередной семьей. И между тем, не критикуя систему, не ведя дискуссий о смысле жизни, не будучи защитником ничьих прав, он сразу нашел выход из ситуации — простой и ясный. Не вступать в эту грязь. Не соучаствовать…

Как здорово! Какое решение всех проблем! Я загорелась этой идеей, и у меня сразу стало легче на душе…

Первый, с кем я поделилась своим решением тем же вечером, был муж. У нас все эти дни шла трудная притирка, попытка забыть взаимные обиды, осторожное ступание вокруг да около, разговоры на отвлеченные темы. Лучше, чем сегодняшняя тема, и быть не могло. С одной стороны — высокая моральная абстракция, с другой — наша общая жизнь, средства существования семьи и тому подобное.

— Ну, что тебе сказать? — Муж закурил. — С точки зрения реальной жизни — совершенная бессмыслица. Никто даже не поймет — почему? А скорее всего, просто не обратят внимания. С точки зрения твоей судьбы, наверное, глупость. Вспомни, сколько ты искала эту работу, как радовалась ей, как у тебя изменился жизненный тонус, появились новые знакомства, ты сама стала другой…

— А сегодня разве я не изменилась снова, в худшую сторону? У меня, честно говоря, нет сил болтаться в этом дерьме. Я становлюсь человеконенавистницей…

— Дай закончить. Я и хочу тебе сказать: по большому счету, по гамбургскому — ты права. Но выбор ты должна сделать сама. Ни отговаривать, ни подталкивать тебя никто не имеет права. Это дело твоей совести, и советоваться ты должна только с самой собой.

Да, лучше сказать было невозможно. Может быть, как раз ради таких ситуаций и стоило выходить за него замуж и прожить в конце концов сорок с лишним лет.

И все-таки на следующий день я посоветовалась по поводу своего решения еще с одним человеком. С самой Региной Павловной.

Это был экспромт. Она пришла заплатить партийные взносы, а Санина оказалась на перерыве. И Регина заглянула ко мне. Она выглядела озабоченной, постаревшей, но разговаривала с беспечной, шутливой интонацией.

— Ну как работается под руководством Якова Мефодьевича? (Теперь она не называла его Кузей. А может быть, никогда не называла?) Овладевает он проблемами культуры? Яковлев — это же он? (Под этим прозрачным псевдонимом была опубликована знаменитая корреспонденция про гастроли оперного театра. Но Регина Павловна тут же свернула со скользкой тропы злорадства, это был не ее путь.) Ничего, не боги горшки обжигают. Во все вникнет со временем. Читала ваши корреспонденции, Дина, из Каргатского района. А где же статьи о сельском учительстве?

Она помнила об этой задумке, она спрашивала… но ответа не дожидалась. Ее мысли отсутствовали, блуждали в другом месте… И я не стала вдаваться в перипетии моего провала, а неожиданно для самой себя сказала:

— А я вот увольняюсь, Регина Павловна.

Она как бы проснулась:

— А что случилось?

Я смешалась. Говорить с пафосом о солидарности, об акции протеста было неприлично, нескромно. Но все-таки мне хотелось, чтобы она угадала мои мотивы, почувствовала мою поддержку.

— Да как-то все противно стало, неинтересно без вас. Чикин совсем озверел, а Кузя перед ним на задних лапках пляшет. Тут надо или уходить, или во всем им соответствовать. Лучше уж уйти. Буду пока внештатничать, а там, глядишь, что и переменится.

— Не выдумывайте, Дина. — Регина Павловна заговорила с той участливой, доброжелательной и понимающей интонацией, которой я так дорожила все месяцы нашей совместной работы. Она хотела меня уберечь, помочь мне. — Работайте себе спокойно. Всегда можно держаться нейтральных тем… Где-то промолчать (теперь ее голос зазвучал вяло, в нем слышалось не чувство, а пошлые доводы рассудка). — И совсем уже на излете душевного порыва она добавила: — И потом, что ваш муж, миллионы зарабатывает? А у журналистов с работой сейчас очень плохо, уж поверьте мне…

Я об этом знала не хуже ее. Но она не ждала ни моего поддакивания, ни моего возражения, уже слушала меня вполуха, озабоченная своим. В это время зашла Санина.

— Регина, вы меня искали?

— Да-да, иду. Диночка, не делайте глупостей. Надеюсь, скоро увидимся. До свидания…

Ну что ж, теперь у меня не было другого пути. Слово — не воробей. И стало внутри так пусто и в то же время спокойно. Тяжесть свалилась. Я отправилась к редактору.