* * *
И вот, пытаясь утихомирить все это взбаламученное семейное море, развести руками и словами эту не чужую мне беду, утешая себя самое, что у нас пока только жемчуг мелок, а суп достаточно густ, я невольно опять вспомнила свою тетку, на этот раз с завистью. И позавидовала не ее красоте и благополучию, а тому редкостному подарку судьбы, который Нюсе выпал в жизни — настоящей взаимной любви — и той безошибочной интуиции, благодаря которой она этот дар оценила, приняла и бережно сохранила, построив на его фундаменте счастливую семейную жизнь.
Вот теперь самое время поговорить о любви Нюси и Андрея. Пусть даже с той добродушно-насмешливой интонацией, с какой об этом упоминали у нас в доме, в семействе Ковалевых и среди других общих знакомых.
Необычен уже сам факт существования такого отдельного предмета, как «Нюськина любовь» или «любовь Андрея», подобной темы для разговоров, шуток, восхищения, возмущения, анекдотов и баек. Нюсе, правда, клеили целых два ярлыка — «сумасшедшая жена» и «сумасшедшая мать». Она была смешлива, игрива, кокетлива, весела только, когда Витюшка с Андреем находились рядом с ней и у них все было в полном порядке. Поэтому даже ни на секунду у нее не возникло сомнений по поводу Читы. И, наверное, если бы не младенец на руках, Нюся поехала бы с Андреем на фронт — санинструктором, связисткой, писарем — она способна была выучиться чему угодно в считанные дни.
Но обстоятельства их разлучили, и Нюся стала кохать Витюшку за двоих. То есть она, конечно, по-прежнему страстно любила мужа, но это чувство могло материализоваться только в письмах. А действенную любовь, удвоенную, удесятиренную, она изливала на сына. Как я уже упоминала, это не всегда шло ему на пользу. А с точки зрения окружающих, действительно, принимало характер помешательства. Отдавая Витюше все свои куски, Нюся чуть не довела себя до туберкулеза. Мама и бабушка всерьез волновались по этому поводу — ведь была черновская наследственность — и Шурочка, и ее брат Петька, и старший брат Нюси Юзик — все сгорели от чахотки.
Я помню Нюсину даже для военных лет щемящую худобу. Может быть, она подчеркивалась высоким ростом и глубокими носогубными складками, которых у нее ни раньше, ни потом не было? Я предполагаю, что наш отъезд с бабушкой в Москву изменил Нюсину жизнь к лучшему — мать отдавала им с Витюшкой большую часть своего «литера Б», а также чудом уродившиеся тем летом на огороде картофель и помидоры. Впрочем, не чудом — Нюся проводила на участке все свободное время, а для Витюшки ее трудовые десанты превращались в пикники на природе.
* * *
Их было много, историй, подтверждающих прозвище «сумасшедшая мать». Одну из них рассказывала летом сорок пятого со смехом и театрализованным показом сама Нюся у нас в доме.
Только что отпраздновали Победу. Андрей впервые приехал в отпуск, и они с Нюсей ни на секунду не расставались, захлебываясь нежностью и страстью. Им хотелось оставаться наедине, но, как у всех молодых людей того времени, была еще потребность куда-то идти, сливаться с толпой, жажда действия и зрелищ.
Какие для этого открывались возможности? Они побывали с Витюшкой в цирке, ходили на праздничное гулянье в городской сад, и конечно же — в кино. Попасть по тем временам на красивый музыкальный фильм про любовь, какую-нибудь «Сильву», «Свинарку и пастуха», «Музыкальную историю», а то еще и трофейного «Багдадского вора» или «Серенаду солнечной долины» — это была недосягаемая мечта, настоящий праздник. Очереди толпились возле немногочисленных кинотеатров с раннего утра. И вот они проникли не без помощи андреевых звездочек на груди и на погонах на самый лучший, восьмичасовой сеанс. И Витюшка согласился остаться с бабушкой Наташей. И картина была всем на зависть — «Сердца четырех»…
— Нет, вы представляете, тетечка, — Нюся распахивает глаза и всплескивает руками, — только они уселись в лодку, стали целоваться, как в аппаратной что-то зашипело, лента оборвалась. Свет погас. Все затопали, зашикали, мальчишки засвистели… И вдруг из фойе появляется какая-то тетка со свечой: «Товарищи, — говорит, — не волнуйтесь, небольшая электрическая поломка. Через десять минут сеанс продолжится». Народ успокоился, уселся поудобнее, а я прямо по ногам, по ногам — на выход. Меня ругают, а я «извините, гражданин, извините, товарищ, простите, мадам». Андрюша вслед топает, меня ловит: «Куда ты, куда ты?» А я как представила, что дома свет тоже погас, а Витюша проснулся…
Напрасно Андрей уговаривал жену, что поломка местная, что мальчик спит под присмотром бабушки и дедушки…
— Нет, нет, — твердила она. — Мало ли что могло случиться! Я все равно теперь ничего не пойму в картине!..
— Ой, тетя, — хохотала Нюся, — Наталья Алексеевна, когда открыла нам дверь, а мы все всклокоченные, рассерженные, она решила, что нас ограбили…
Про Андрея тоже рассказывали анекдоты, правда, в другом духе. Он был патологически ревнив. Кстати, Нюсину нравственность Андрей никогда не ставил под сомнение. Зато не дай бог какому-нибудь мужчине случайно бросить взгляд на его жену… Дальше все разыгрывалось по одному и тому же сценарию. Только в Чите это происходило в клубе, Андрей накинулся на капитана, пригласившего Нюсю на танго, и все завершилось для ревнивца гауптвахтой. А вот в сорок пятом году, чуть ли не в том же кинотеатре (их ведь всего и было тогда в Ростове два или три) он выхватил пистолет, когда «какая-то тыловая гнида в шляпе» уступил Нюсе кресло в фойе (шел эстрадный концерт перед началом сеанса, и Нюся вся извертелась, вытягивая шею из- за колонны, чтобы лучше видеть и слышать). Хорошо, что в фойе находился комендантский патруль, который утихомирил Андрея. Кстати, «гнида в шляпе» оказался капитаном войсковой разведки в штатском. С того случая Нюся категорически отказывалась куда-либо идти с мужем, если оружие не оставалось дома.
А в сорок седьмом в Москве, когда Андрей и Нюся с сыном проездом из Германии в Ростов остановились у Юрия, скандал произошел на эскалаторе метро и спровоцирован был тем, что какой-то большой военный чин, по мнению Андрея, «нахально уставился на его жену». На этот раз Андрея не спасли бы от взыскания ни подполковничьи погоны, ни боевые награды. Но чужой генерал, на которого Андрей налетел с кулаками, оказался мудрым и широким человеком. Он сказал, улыбаясь разбитой губой: «Да, такой жене можно жизнь под ноги бросить, не то что карьеру»…
О, конечно, юная Нюся, а особенно Нюся послевоенная, неслыханно расцветшая и похорошевшая, привлекала взгляды многих мужчин. Но все же именно военных к ней притягивало как магнитом. Ни один офицер не оставался равнодушным. Видимо, она в точности соответствовала идеалу каждого человека в погонах, от лейтенанта до маршала.
Нюська, умница, сама знала про этот свой особый шарм, называла себя, смеясь, «пани пулковница» и любила рассказывать модные в те годы анекдоты про генеральш. Одной такой даме поклонник делает комплимент: «Какая у вас изумительная белая шея!» «А у меня вся тела такая», — поясняет генеральша. Другая посмотрела во МХАТе «Анну Каренину» и пересказывает содержание: «Эта Анька Каренева — такая глупая! Муж — большой начальник, такой представительный! Ну, немолодой, так что ж! Нет, бросила такую квартиру, мебель, домработницу, убежала к другому. Тот тоже, в общем, неплохой, офицер, красивый, с усиками. Так что ты думаешь — тоже не так! Взяла и бросилась под поезду! Ну, ей-то что! А машинист выбился из графику!»
Тетка моя как будто подсмеивалась над этим недавно народившимся, но успевшим намозолить глаза кланом молодых генеральш, чьи мужья начинали войну капитанами, майорами и, прошагав пол-Европы в кирзовых сапогах, принесли своим Дусям, Валям, Машам не только славу и чины, но и достаток, праздность, возможность командовать и капризничать. Анекдот семидесятых годов про этих женщин был еще злее. Жена в постели говорит мужу: «А думал ли ты, Ванька, тридцать лет назад, что тебе посчастливится спать с генеральшей?» Я уверена: если Нюся знала этот анекдот, то при случае пересказывала. Она ценила хорошую шутку, даже в свой адрес.
Но скорее всего, она сыпала этими анекдотами потому, что в глубине души знала — это не про нее. Хотя шея у нее была та самая, белоснежная, высокая; темные, блестящие волосы уложены коронкой; брови — черной дугой, лишь чуть-чуть подправленной пинцетом; румянец только трогает скулы, оставляя щеки такими же алебастровыми, как шея. И Андрей явно собирался шагать дальше, полковничий мундир ему уже был тесен; генеральское будущее они на себя примеряли.
И все же теперь я догадываюсь, что не только Нюсины красота и стать привлекали молодых и немолодых военных. Они каким-то верхним чутьем угадывали ее устремленность служить мужу, семье, дому — эти первейшие качества офицерской жены, которыми далеко не все красивые полковницы с генеральшами обладали.
У тетки моей и в этом проявлялось главное свойство ее натуры — пылкость. Она писала из Германии и рассказывала, приезжая в отпуск, какие ей удается достать продукты, что она научилась из них готовить — и у гарнизонного повара, и у какой-то Татьяны Федоровны, жены майора Кузьмина, и у немки которая приходила помогать по хозяйству. Нюся знала наизусть все любимые блюда Андрея: холодец, украинский борщ, рассыпчатую гречневую кашу, винегрет, пирожки с капустой и с мясом. А Витюшка обожал котлеты, рисовую кашу с изюмом, куриный суп, компот из вишни. И ей было не в тягость, а в радость и в Германии, и в ростовском отпуске разыскивать эти продукты, выбирать их поштучно, платить втридорога. Она была экономна, может быть, даже скуповата, но чтобы порадовать их, могла отказаться от парикмахерской, от маникюрши и истратить эти деньги на своих мальчиков. И готова была не спать всю ночь над кастрюлей с холодцом. А заодно успевала накрутить волосы на бигуди и покрыть ногти лаком. Быть красивой всегда — это она тоже считала своей обязанностью.
Ее Нюся тоже выполняла успешно. Лучшая портниха, которую я встречала в своей жизни, глухая Екатерина Алексеевна, досталась нам с матерью в конце сороковых годов по наследству от Нюси. Как сама тетка ее разыскала, не знаю. Это произошло, когда мы с бабушкой жили в Москве, а Нюся с Витюшкой дожидались от Андрея вызова в Германию.
Я уже упоминала, что после Победы жить Нюсе стало легче. Во-первых, моя мама помогала. Но главным образом — заботами Андрея. Приехав в мае сорок пятого в отпуск, он впервые увидел оборотную сторону войны под названием «тыл». До сих пор, как большинство фронтовиков, он имел об этой изнанке медали смутное представление. Знал, что на фронте страшно, а в тылу, считал, тихо, спокойно, хорошо. И вдруг ему открылась вся эта бедность, скудость, стесненность. Поразился Нюсиной худобе и рваным чулкам. Почуял, что ее обижают в доме. И постарался все расставить по своим местам.
Скорее всего, Наталия Алексеевна втайне всегда была недовольна браком сына. Нюсина красота, их молодая, пылкая страсть заставляла свекровь сдерживать недовольство. Но война, смешавшая все представления, отменившая многие схемы, правила, обязательства, но фантастическое восхождение Андрея по служебной лестнице, этот новый мир, в который блестящий боевой офицер, увешанный, как елка, орденами, любимец маршала Лелюшенко, вот-вот должен был вступить, позволяли Наталье Алексеевне надеяться, что постаревшей, подурневшей Нюсе там не найдется места.
Однако Андрей решительно дал почувствовать матери, что она заблуждается, что Нюся для него всегда будет главным человеком в жизни, единственной любимой женщиной. В кратчайший срок он оформил все новые аттестаты на семью. Перемены в его чинах и должностях, новые награды заметно отразились на суммах, которые теперь причитались Нюське.
Андрей заставил ее уволиться из домоуправления, где она проводила часы, а получала копейки. Он привез ей кучу красивых вещей, главным образом — материй на платья, на верхнюю одежду — вот откуда появилась необходимость в портнихе. И потом посылки в таком же роде приходили регулярно. До тех пор, пока Андрей не забрал жену с сыном в оккупированную Германию на долгие три года.
* * *
И больше мы с Нюсей и Андреем не встречались, не пересекались. Они приезжали в Ростов, как правило, летом, я же в это время оказывалась то в Подмосковье у Юрия на даче, то в пионерлагере, то в фольклорной экспедиции, то в горах с альпинистами.
Нет, кажется, один раз мы совпали в Ростове, когда я уже училась в университете. И были Нюсины шутки по поводу моего огромного роста (я даже ее обскакала). Еще тетка ругала меня, что я обрезала косы, упрекала по этому поводу бабушку: «Тетя, как же вы ей позволили?» Прохаживалась Нюся и по поводу моей сутулости, настоятельно советовала носить платья только с подплечниками. И тут же старалась утешить, пролить бальзам на душу:
— Ну, зато цвет лица у тебя — это да! Наш, наш, семейный. Ваш, тетечка.
И доставала из большой сумки несколько свертков:
— Это вам всем к цвету лица: вам, тетя, кремовый, Ленухе — синий, а тебе, дылда, голубой.
Вот еще чем напоминала Нюся о себе в эти годы. Не могу судить, много их было или мало (не знаю ее возможностей, знаю, что наши потребности, как у всей послевоенной России, были бездонны). Зато точно помню, что у мамы и бабушки всегда имелись фильдеперсовые чулки от Нюськи (их берегли, надевали пс праздникам). Что первая в моей жизни комбинация — тоже ее подарок. Что мама сшила как раз у Екатерины Алексеевны из Нюсиного отреза и по ее рисунку совершенно уникальную по тем временам вещь, платье-костюм цвета электрик: лиф облегающий, юбка плиссированная и отдельно — жакет.
У меня же в старших классах было целых два нарядных летних платья: голубое спортивное и кремовое с оборочками, осыпанное мелкими зелеными и красными звездочками. И эти ткани — легкие, прохладные, мало мнущиеся, не имеющие названия (как я теперь понимаю, неизвестная для ситцевой или, в крайнем случае, шелковой России синтетика). О, еще рыжее клетчатое пальто и берет к нему! Их долго шил старик-сосед Симаев. Так долго, что проносила я его всего год, на следующий пальто оказалось коротко. Такая же беда приключилась с замечательными бежевыми туфельками. На каблучках! На кнопочках! Такие даже и не снились в сорок седьмом никому из моих подруг! Я их надевала исключительно по праздникам — через год они все еще сияли, как новые. Но когда первого сентября я решила принарядиться, оказалось, за лето лапы так растоптались, что надеть туфли удалось бы, лишь подрезав пальцы, как собирались сделать падчерицы из «Золушки».
Огорчилась я безумно!
— Что же это мне так всегда не везет? — кричала я.
— Не тебе одной, — успокоила меня бабушка. — Аналогичный случай уже был в тридцать первом году. Кстати, как раз с Нюськой. Отец переслал ей из Батума деньги на личные расходы. Мы посоветовались и купили в торгсине чуть поношенные, но уж такие красивые туфли! А берегла она их… Может, раза три-четыре всего и покрасовалась. А нога — выросла! Вот уж плакала, бедная!
Вот и все реальное, осязаемое, если не очевидное, то во всяком случае из первых уст услышанное мною о двоюродной тетке. Дальше идут какие-то сплошные слухи и легенды, рассказы и байки, которые долетали через вторые, третьи, четвертые руки. Я была слишком поглощена собственной юностью, ее катаклизмами и катарсисами, чтобы читать Нюсины письма, ходить с мамой или бабушкой в гости к Ковалевым, отслеживать канву жизни Нюси и Андрея.
Они вернулись в Союз в конце сороковых, и первым местом назначения Андрея были Черкассы. Как раз о них, по-моему, и рассказывала Нюся во время нашей единственной встречи. Я слышу гул пчел, шелестение вишневых садов в ее пересказе. Она с этим фоном сливается, в него вписывается. И еще что-то про полигон, на котором она упражнялась в стрельбе и выбивала больше всех офицерских жен и даже больше некоторых офицеров (six! Талантливый человек талантлив во всем!) И еще про верховую езду (откуда лошади? Это же была танковая дивизия!..)
Потом Андрей учился в Академии, и Нюська с Витюш- кой сопровождали его. Назначение после выпуска полковник Ковалев получил опять на Украину, теперь в Чугуев, и там ему быстро присвоили первый генеральский чин… Нет, кажется, после Академии они еще раз ездили на пару лет в Германию… Не уверена… Но скорее всего так… А то слишком мало эпизодов набирается в послужном списке Андрея между концом сороковых — время возвращения в Союз — и сентябрем пятьдесят седьмого, когда бабушка ехала ко мне в Сибирь из Ростова.
Я думаю, она находилась в совершенном смятении — такой рискованный шаг в полную неопределенность, с грузом семидесяти трех лет за плечами, с букетом, хотя и не слишком пышным, возрастных недомоганий, с обидой на дочь, с тревогой за сумасшедшего сына, с плохой надеждой на слишком юную и слишком взбалмошную внучку. Ей так надо было хоть с кем-то разделить груз этих тревог и сомнений. Но в Ростове никаких родственников и даже близких друзей уже не оставалось.
И тут опять (уже в который раз в этом сюжете!) вмешалось провидение, давая старухе последнюю возможность соприкоснуться с родной душой, ощутить себя любимой, понятой. Путь из Ростова в Сибирь подразумевал пересадку в Харькове, а именно в его пригороде, в Чугуеве, уже несколько лет служил Андрей и жила Нюська с детьми.
Да, да, именно с детьми… Потому что в тридцать с хорошим гаком лет Нюся решилась на смелый шаг — второго ребенка.
О, эти вторые, а то и третьи послевоенные дети! Их зачинали вернувшиеся с фронта мужья и рожали их истосковавшиеся жены внепланово, в громе победных залпов, в предвкушении новой, счастливой жизни!
Впрочем, Нюся родила дочку не сразу после войны, а насладившись семейным счастьем втроем с Андреем и Виктором, претерпев все переезды и неустройства, выстроив свой быт, возведя свою домашнюю крепость до последней черепичины.
Она все еще пила из этого самого сладкого для нее источника — семейной жизни. Но уже по уши погруженный в генеральские обязанности Андрей и перешедший под жесткую руку отца Виктор, и сократившиеся, благодаря генеральскому статусу, бытовые заботы не требовали в таком количестве неистощимой Нюсиной энергии. И она нашла ей самое чудесное применение. Девочку, по настоянию Андрея, назвали Аннушкой. Так называл он теперь и жену (может быть, сокращение «Нюся» не соответствовало статусу генеральши?)
Я уже упоминала, что из моего поля зрения Нюся выпала давно, фактически после первого отъезда в Германию.
Но теперь я понимаю, что к пятьдесят седьмому году совсем ослабели и нити, соединяющие ее с теткой, сестрой, братом. Эта роскошная генеральша, да еще и Аннушка, принадлежала только к семье Ковалевых, была в душевной связи с Натальей Алексеевной и Петром Спиридоновичем.
Нюся больше не ездила в Ростов и только изредка писала бабушке и маме. Она не ответила на письмо сумасшедшего Юрия, когда он попросил денег на покупку собрания сочинений Белинского (он воображал, что пишет о гениальном критике гениальную монографию). Зато у нее ежегодно подолгу гостили свекор и свекровь, и именно они рассказывали, какая Аннушка золотая мать и жена, как она удивила учительницу музыки своей дочурки, когда не только выучила нотную грамоту быстрее дочки, но и заиграла на пианино сначала детские пьески, а потом под руководством восхищенной преподавательницы стала подбирать свои любимые песенки и романсы.
Мама и бабушка радовались, что Нюську наконец-то признали и оценили родители мужа, и, конечно, жалели об ее отдалении, но относились к последним обстоятельствам по-философски, понимая, что сколько в одном месте прибавится, столько в другом отнимется.
Но в купе следующего в Харьков поезда бабушка совсем не думала об этих новых обстоятельствах Нюськиной жизни, о переменах, которые могли в ней произойти. Она вспоминала самое последнее совместное с племянницей житье-бытье.
Андрей, Нюся и Витюшка следовали из Германии на новое место службы, кажется в те же Черкассы, и остановились погостить у Юрия и бабушки в Москве. А через день у малыша поднялась температура сорок. Юрий, вообще-то не очень любивший и не умевший пользоваться служебными благами, вызвал врача из спецполиклиники, и мальчика со скарлатиной положили на три недели в Кремлевскую больницу. Я думаю, пропуском в нее послужила не столько работа Юрия в ЦК (подумаешь, инструктор, и племянник-то двоюродный!), сколько ордена и звезды отца ребенка.
Так вот, пока этот отец все же проследовал к месту назначения, чтобы потом вернуться за семьей через месяц, пока Витюшка томился в карантине, бабушка и Нюся проводили все вечера (все дни сумасшедшая мать бегала по магазинам и рынкам за фруктами и лакомствами и торчала под окнами больницы) в разговорах и воспоминаниях. Они чувствовали себя совершенно комфортно в пятнадцатиметровой комнате. Тем более, что Юрий возвращался из ЦК после полуночи, чтобы грохнуться на свой диванчик, пока женщины блаженствовали на кровати с панцирной сеткой. И теперь бабушка предвкушала что-то подобное. Тем более, что у Андрея в Чугуеве, по словам Натальи Алексеевны, была трехкомнатная квартира, да еще с верандой!
