* * *
Прожив более шестидесяти лет, я много чего испытала и повидала: еще до войны плыла неделю на комфортабельном теплоходе от Ростова до Батума, тащилась три месяца в теплушке от Калача до Ташкента и от Ташкента до Вологды во время войны, со вшами и буржуйкой; совершала альпинистские восхождения и спускалась в угольную шахту; стояла по ночам в очередях, перекликаясь и записывая номер на ладони — в сорок третьем году за мукой, в пятьдесят первом — за подпиской на Бальзака; веселилась на главной елке страны (тогда еще в Колонном зале Дома Союзов) и чуть не умерла от гнойного аппендицита; дважды рожала сама и дважды встречала на крыльце роддома дочь; знакома с бытом больниц и как пациентка, и как сиделка; и с жизнью самых разных редакций — от центральных до многотиражных. На кладбище я давно — завсегдатай. До сумы, пожалуй, не доходило (правда, про голод знаю не понаслышке). И от тюрьмы бог миловал. А я и не рвусь получить подобный жизненный опыт. (Хотя вру, в колонии-то я бывала, и не раз, когда работала в милицейской газете!)
Но вот оказалось, что есть еще одна сфера человеческого существования, с которой я никогда не сталкивалась, есть люди такой профессии, с которыми я не общалась. Это процедура вступления в наследство, а люди эти — нотариусы.
Впрочем, дожидаясь своей очереди в городской нотариальной конторе (идет только девяносто шестой год, и нотариусы еще не расплодились настолько, чтоб развесить свои таблички на каждом третьем крыльце), я вдруг вспоминаю, что лет тридцать с гаком тому я встречалась с нотариусом. Как раз в бытность свою в Новосибирске.
Меня, литсотрудника областной газеты, направили в командировку написать о сельской интеллигенции, которая сеет разумное, доброе, вечное в народных массах. Главными персонажами намечались учителя, библиотекари, врачи. Не знаю, как попала в поле моего зрения каргатский нотариус Мария Владимировна Волынская — наверное, посоветовали в районном отделе культуры, потому что Маша, как ее все называли, без промаха попадала в мою тему — она была непременной участницей художественной самодеятельности и как раз в те дни отправлялась в составе агитбригады по сельским клубам и полевым станам. К тому же Волынская по зову сердца приехала в Сибирь с Украины. Короче, «бери свой быстрый карандаш, рисуй, Орловский, ночь и сечу».
Целый день нас трясло в открытом кузове трехтонки. Маша, правда, ехала в кабине с шофером, потому что оказалась она калекой, в уродливом протезном ботинке. Туда же пристроили аккордеон руководителя агитбригады, он же — аккомпаниатор. Потом Маша пела на полдюжине дощатых помостов: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло», а на припеве «Эх, рулате, рулате…» притопывала здоровой ногой, встряхивала большой головой в тугих черных локонах и сверкала большими черными, чуть подведенными глазами.
Пока на сцене читали стихи про урожай и исполняли акробатические этюды, я пыталась выудить у Маши подробности личной жизни, побудительные причины приезда в Сибирь и содержательную сторону работы нотариуса.
В сухом остатке получалось, что работы у нотариуса мало и она очень однообразная, но и зарплата маленькая; что с ридной батькивщины в «Сибирь-Сибирь, благословенный русский край» Маша двинулась в надежде, что в этой глухомани ее образование, черные глаза и задорный голос будут цениться очень высоко, а хромая нога не будет замечена в громе и звоне освоения новых земель. А в Каневе она оставила пятилетнюю дочь на попечение родителей… И вообще, несмотря на небольшой мой разум и слабое умение разбираться в людях, осталось у меня от встречи с нотариусом Марией Владимировной Волынской впечатление грустное. И я была очень рада, что статья моя о сельской интеллигенции отменилась, и не пришлось мне надувать бедную Машину фигурку казенным оптимизмом и раскрашивать розовыми красками.
Зато сегодня, пересчитывая в который раз, сколько осталось до меня людей (без очередей наша жизнь все же немыслима!) и прислушиваясь к обрывкам разговоров за приоткрытой дверью, я поняла, что нынче работать в нотариальной конторе и престижно, и денежно, и сегодня Маша безусловно слыла бы завидной невестой.
Решались у нотариусов — их было трое — в основном квартирные вопросы (мы же все внезапно стали собственниками!): купля-продажа, дарение, составление завещаний, раздел. И нотариусы, миловидные, нарядные женщины, были на удивление любезны и внимательны с клиентами: не только отвечали на вопросы и оформляли документы, но и заботились оберечь интересы посетителей, входили во все тонкости ситуации. Какую-то старушку они не только втроем, но даже призвав из соседней комнаты на помощь начальницу, уговаривали не передавать внучатому племяннику квартиру по дарственной, а составить завещание — так надежнее, так для нее безопаснее. Бабушка возмущалась их черными мыслями, нахваливала внука, а нотариусы кивали
на свой богатый и печальный опыт. А другой женщине советовали наоборот, не завещать дочери жилье, которым она сама не пользуется, оформить продажей — тогда плата за услуги и налоги будут в полтора раза дешевле.
Какой-то мужчина в бежевом плаще прорвался в кабинет без очереди — мы только успели повскакивать со своих мест, но через пять минут он удалился, оставив на одном из столов громадную коробку конфет.
Короче, время в размышлениях и наблюдениях текло незаметно, тем более что я догадалась, что совсем не тороплю это время, двигаясь в нем, как в медлительном и стройном прологе к главному действию, которое может преподнести неприятные сюрпризы.
Итак, засев в нотариальной конторе в полдесятого, я к половине второго освободилась. Все у меня действительно сложилось замечательно — бумаги в полном порядке, доверенность от мужа оформлена правильно, все квитанции оплачены, все печати поставлены. Теперь мне предстоял еще визит в БТИ, но это, как всякое казенное дело, следовало начинать с утра, то есть завтра. А сегодня можно было приступить ко второй, может, самой важной части моей поездки.
Для начала хотя бы добыть адрес Виктора Ковалева. Вчера Эльза сказала, что мой брат уже несколько месяцев как ушел в отставку, и это известие меня воодушевило. Я подумала, что бывший командующий окажется для меня значительно доступней, чем действующий.
От нотариальной конторы до штаба СибВО — две троллейбусные остановки, но уже сознательно оттягивая финал, иду пешком по Красному проспекту. Стоит сентябрь, тихий, солнечный. Новосибирск совсем не похож на тот морозный, ветренный, из которого двадцать пять лет назад я увозила больных детей на южное местожительство.
И мысли мои текут в такт расслабленной походке — тихие и добрые. Я вспоминаю только хорошее. Прохожу мимо продуктового магазина, который в пятидесятые годы назывался «сотым» (в смысле — Гастроном № 100), а теперь «Соты» (весь изукрашен изображением пчел, ульев и сот), и вспоминаю, как он поразил бабушку и меня первым в нашей жизни опытом самообслуживания и первым же «селедочным маслом». Иду мимо Дома работников культуры (старое кодовое название «Дунькин клуб», сегодняшняя официальная вывеска «Дункан-клуб») и представляю, как ездили мы сюда с друзьями из Кривощекова смотреть «Не горюй» Данелия. А магазин «Академкнига» — уже не «Академ». Здесь я покупала первый и третий том Плутарха. А на второй мне так и не прислали извещение, хотя я заблаговременно его заполнила. И пришлось двадцать лет спустя разыскивать недостающий том на ростовском книжном рынке и платить за него немереные деньги.
А вот и штаб СибВО, а рядом — окружной Дом офицеров, в котором проводили мы когда-то семинар корреспондентов окружной газеты, я даже получила благодарность в приказе с занесением в трудовую книжку. А Союз журналистов как-то отмечал тут Новый год. На этом празднике я напилась единственный раз в жизни до безобразия по случаю встречи с ребятами из военной газеты. Слава богу, никто моего позора не видел, кроме мужа и той же Эльзы; все смотрели в кинозале какую-то хронику, когда они увозили меня на такси…
Покосившись на Дом офицеров, захожу в вестибюль штаба. И опять все складывается чудесно. Как я и предполагала, бывший командующий округом теперь не парит в совершенно недоступных эмпиреях. И уже во второй инстанции после моих довольно убедительных рассказов о нашем родстве я получаю адрес и телефон Виктора. Живет он где-то неподалеку от штаба, на Фрунзенской, но я решаю не рисковать и начать возобновление родственных отношений со звонка. К тому же я внезапно чувствую опустошительную усталость, как всегда бывает при окончании серьезного дела. Вот, оказывается, как глубоко меня зацепила эта история!
Выйдя из штаба, сажусь на троллейбус. Отчитавшись перед Эльзой во всех своих успехах, полагаю позвонить брату в шесть вечера. Если мы договоримся встретиться сегодня, то я еще успею купить какую-нибудь марочную бутылку.
В восемнадцать ноль-ноль позвонить не удается: на телефоне уже повисла круглолицая Эльзина внучка и сыплет нескончаемыми школьными новостями. Во мне возникает какой-то внутренний дискомфорт, нарастает необъяснимая тревога. Это даже не психологическое, а вполне физиологическое состояние — как будто съел что-то не вполне свежее, и теперь в тебе ходят какие-то волны и спазмы, организм с трудом борется с чужеродной субстанцией.
Эти ощущения мешают мне взять трубку, когда она освобождается, и я опять пропускаю момент: кто-то звонит Эльзе. Но, к счастью, разговор длится недолго. Я набираю номер: 25-43-16. Трубку снимает женщина.
— Извините, пожалуйста. Это квартира Ковалевых?
— Да, а кто говорит?
— Меня зовут так-то, но навряд ли эта фамилия вам известна. Я родственница Виктора Андреевича, приехала из другого города и хотела бы с ним поговорить, если он дома.
Заминка. Потом:
— Да, я сейчас его приглашу.
Голос очень красивого тембра, но в то же время неприятный, медлительно-высокомерный, начальственный:
—- Ковалев слушает.
Называюсь и подробно объясняю, кто я такая — его троюродная сестра из Ростова, дочь тети Лены, если он такую помнит.
Трубка молчит.
Стараюсь не впасть в искательность (что мне в этом генерале? Мне нужно только покаяться Нюсиной памяти. Но ведь он, наверное, боится возникновения бедных родственников?), не торопясь объясняю, что когда-то обидела его мать, как мне тогда казалось — заслуженно. А теперь, по прошествии лет, хочу извиниться.
— Мама умерла.
— Да, я это предполагала. Но обстоятельства как будто специально привели меня на три дня в Новосибирск из Ростова (я стараюсь говорить книжно, мне кажется, что тогда во мне труднее будет заподозрить просительницу), чтобы я как-то загладила свою вину, если не перед тетей Нюсей, то перед тобой. Может быть, возобновила родственные отношения, о чем-то расспросила тебя, рассказала, показала фотографии.
На том конце провода опять долгое молчание. Наконец генерал говорит:
— Ну, если столько лет эти родственные отношения не поддерживались, то я думаю, нет никакого смысла возобновлять их сейчас.
Мы опять молчим. Минуту, вторую. Я обескуражена. Но то, что он не вешает трубку, оставляет некую надежду. И я пытаюсь продолжить диалог:
— А что папа, где он?
— Отец жив, живет в Минске.
— А про дедушку Мишу ты помнишь?
— Михаила Афанасьевича? — впервые в голосе Виктора вздрагивают какие-то человеческие интонации. — Да, конечно, помню. Отлично помню. — И опять тишина.
Больше я свое самолюбие не считаю нужным усмирять:
— Ну, что ж, — заявляю я как можно небрежней, — Очень жаль, что наш интерес необоюден. Желаю здравствовать.
— Всего хорошего, — ставит точку в разговоре мой троюродный брат.
