Персональный сайт Инны Калабуховой

По волнам ее памяти

Я прискакала с работы в распухшем от дождя пальто. Зонтик недавно поломался, до мастерской ноги не доходили. А чтобы купить (но главное — разыскать, в очереди достоять) все эти кефиры, супо­вые наборы, бычков в томате, вялую картошку, начавший прорастать лук, масло бутербродное и сметану столовую, я пробежала всю Садовую, пошарилась по Кировскому да еще заскочила в «ветеранский», то есть обслуживающий ветеранов магазин на Крепостном. А с неба лило при этом, как из душа. Мне казалось, что даже лифчик у меня мок­рый. Но это все же, наверное, не от дождя, а от пота.

Пошаркав ногой об ногу, сбросив туфли на микропорке у порога, я отволокла сумки на кухню и вернулась в прихожую, вытянув шею и вытаращив глаза в поисках места и способа просушить пальто. Что-то в доме было не так. Во-первых, мама не вышла мне навстречу, не забрала продукты. И вообще никаких звуков в квартире не раздавалось. Да еще эти тишина и пустота усугублялись мощными флюидами горечи и обиды, которые время от време­ни исходили от матери, не оставляя места для вдоха и выдоха, и которые я впитывала мгновенно… Наки­нув пальто на кухонную дверь и обтерев голову поло­тенцем, я отправилась в большую комнату.

— Привет, мама. Все в порядке?

Она сидела за столом, опершись большой седой плохо прибранной головой на руку, уставившись неподвижным взглядом в раскрытый коричневый блокнот. В мой блокнот. В нем я затеяла очередную неудачную попытку написать что-то о чем-то.

Мама подняла на меня просохшие, но еще крас­ные от недавних слез глаза.

— Это так ты меня понимаешь? Так обо мне дума­ешь? Значит, болезни мои мнимые?

Уже не помню, что я в тот день ей говорила, как объясняла, что пишущий человек и должен сгущать краски, бросать в жерло своей печки любое подруч­ное топливо, включая плоть и кость своих близких. Лучше всего действовали, конечно, мои полуобъятия, похлопывания по спине, все эти «ну, что ты, мама», «я же тебя люблю, мама», «пойдем чай пить, я специально для тебя лимон купила».

Но поздно вечером, когда мать побрела к себе домой (она ходила к нам в тот год ежедневно — при­смотреть за внуком-первоклассником), дети уснули, муж запыхтел-закурил в своей комнате над чертеж­ной доской, я с пристрастием перечитала свои кара­кули в коричневом блокноте. Там было написано вот что: «Итак, ей приснился сон. Происхождение этого сна самое банальное. Уже третий год она соби­ралась в Москву и все почему-то не ехала. То есть не почему-то, а просто не существовало свободного, собственного времени, которым можно было бы рас­порядиться по своему усмотрению. Одиннадцать месяцев в году была работа — докучливая, неинте­ресная, однако более спокойная и легкая, чем сумбурный, нервный домашний быт. Правда, в этом однообразном сумраке хождений на службу (слово «работа» мало подходило к этому механическому, безрадостному бумагоперекладыванию, которым она занималась с девяти до шести) светились окна праздников. Иногда вместе с выходными они сли­вались в трех-пятидневные каникулы, и тогда каза­лось, что тут-то и можно будет вырваться в Москву. Но какой-то другой, внутренний, затаенный в ней человек уже заранее знал, чем все это кончится, и не спешил с лихорадочной судорожностью подго­нять домашние дела, чтобы обеспечить себе три дня воли.

И точно: наступали последние предпраздничные дни, и кто-то из детей оказывался нездоров. Или муж должен был уехать в командировку. Или мать — капризная, помешанная на своих мнимых и подлин­ных болезнях женщина, живущая отдельно по причине тяжелого характера, — просила — и срочно — что-то сделать в своей квартире: помыть ли окна, просушить ли теплые вещи; среди них старомодное тяжелое пальто покойного отчима, кое-где уже траченное молью, которое мать каждый год заставляла ее носить в комиссионный и которое она неизменно притаскивала назад и, сжав зубы, выслушивала каждый раз историю покупки этого пальто, за которое заплатили почти тысячу рублей, и теперь, подумать только, за него ничего не дают.

Иногда ей казалось, что все бессовестно выбива­ют из-под нее эту хрупкую скамеечку надежды про­вести несколько дней на воле и затягивают на ее шее петлю будничных обязанностей именно потому, что знают: она сама никогда не решится выползти из паутины повседневности».

Вот и все, чем я разродилась несколько недель назад. Собственно, сюжет предполагаемого опуса не имел никакого отношения к матери. Я хотела пересказать действительно имевший место быть сон, в котором я увидела на экране вожделенную сто­лицу, шагнула в телевизор, как Алиса в зеркало, и оказалась в Москве, где закружились события, в которых сон переплетался с явью, реальность с вымыслом, мое московское прошлое с настоящим и будущим. Замах был, как всегда, наполеоновский, но все Тулоны и Аустерлицы ограничились двумя страничками блокнота, на которых я успела, однако, наговорить гадостей о родной матери. Да еще к тому же так небрежно бросить этот блокнот, что он попал ей на глаза.

К стыду великому, должна констатировать, что в тот вечер я сокрушалась только по поводу своей безалаберности. Что же касается самого текста, если не обращать внимания на его неделикатность, даже неэтичность, жестокость (о, это я понимала! Но Жюль Ренар ¹ и Эрве Базен ² служили мне в оправдание, в допущение!), то с сутью нарисованного портрета я была согласна. Ну да, некоторая концен­трация, некоторая поспешность в отборе деталей. Да, фонарь высвечивает только одну и то неполную сторону фигуры. Но ведь почему-то мы ссорились с матерью, особенно часто в последнее время. Поче­му-то посещала я ее всегда с некой натугой, при­вязывая свои визиты к датам, праздникам или к ее поручениям. То есть к выполнению дочернего долга. И очень редко по зову сердца.

Читать полностью →

¹ Ж. Ренар — французский писатель. Автор повести «Рыжик», в которой в образе мадам Лепик, злой домашней гарпии, выводит собственную мать.

² Э. Базен — современный французский писатель. Его мать — про­тотип мадам Резо, отрицательного персонажа цикла романов: «Семья Резо», «Змея в кулаке», «Смерть лошадки», «Крик совы».