Бедный Юрик!

Предисловие автора

Одному из первых сборников моих повестей предшествовало такое обращение к читателю:

«Я пишу про людей. Не знаю, в каком жанре. Назвала бы это мемуарами, потому что все персонажи моих опусов — мои ближайшие родственники, или друзья, или сослуживцы. Но мемуары обязаны быть документальными и достоверными, а я, в случае необходимости, могу и присочинить, бывшее черным превратить в белое или розовое, поменять плюс на минус — все то, что позволяет себе автор беллетристики. Поэтому обозначаю свои писания то повестями, то рассказами.

Но и здесь большая натяжка. Интриги, сюжет в этих «повестях» фактически отсутствуют. Все цементируется, соединяется человеческой личностью, ярким (или не слишком ярким) характером, биографией персонажа. Я рассматриваю своих знакомцев, как писал в подобной ситуации Евгений Шварц: «…по мере сил подробно и точно, словно явление природы». К тому же я получаю неизъяснимое наслаждение, разглядывая в лупу кусочки человеческих судеб, складывая их в определенной последовательности, угадывая причины странных поступков, анализируя и расставляя по полочкам семейные легенды. А потом одним махом сбрасываю все пронумерованные паззлы в пульсирующую, шевелящуюся кучу.

Когда подростком я мечтала, что стану писателем, то в учителя определяла себе самых изысканных, самых далеких от моей повседневной жизни авторов: Гофмана, Гюго, Метерлинка, Ростана. Чуть позже — Хемингуэя. К счастью, судьба распорядилась моей жизнью и пером так, что все мои попытки писать в духе означенных кумиров не были завершены.

И только пройдя свой жизни путь не то что до половины, а на три четверти, я догадалась о своих истинных склонностях, а может — и способностях. Потому что с выдумкой дело у меня обстоит плохо, а вот с памятью и наблюдательностью все в порядке. К тому же меня подгоняет к перу и бумаге некое чувство долга. Очень хочется расплатиться со всеми, кто обогатил мою жизнь. И еще раз процитирую Шварца: «Мне страшно, что все, что сейчас шумит и живет вокруг — умрет, и никто их словом не помянет — живущих… Мне кажется, что любое живое лицо — это историческое лицо…»

И мне, как и Шварцу, тоже страшно: неужели все мои знания о людях, размышления о них, моя благодарная память умрут вместе со мной, и я не передам их в мир?

Поэтому я протягиваю вам эти страницы».

Эти попытки разъяснения, извинения, если хотите, которые я приношу читателям за малую занимательность, за чересчур дотошную подробность моих писаний, сегодня мне кажутся уже недостаточными. То ли потому, что я упустила, пропустила, растратила на другое (тоже важное, нужное — но другое) главный свой творческий возраст, тридцать-пятьдесят лет, но пишу я, на мой взгляд, все хуже и хуже.

Исчезают запасы слов, мыслей, впечатлений. А те, которые остаются, копошатся на дне души, их уже приходится выскребать, извлекать с некоторой натугой, без вспышек радости, одушевления, без крохотного, но тем более такого драгоценного шлейфа точных словечек, сравнений, метафор. Которые я пытаюсь заменить нудными подробностями стариковской памяти. И все чаще я повторяю про себя концовку одного анекдота: «Генерал, пора завязывать!» Абсолютно не помню ни содержания анекдота, ни в чем заключается его соль, юмор. И абсолютно не думаю о себе как о беллетристе большого, генеральского чина. А вот насчет «завязывать»… Понять, когда этому приходит время, должен и самый рядовой солдат. Как это: «Бери шинель, пошли домой…»

Но всегда ли может автор верно оценивать свой труд? Чаще он себя переоценивает… А если от утомления и раздражения не замечает удач? И у кого спросить ответа?

Наиболее криво и неудачно получилась у меня написанная в 2008 году повесть «Бедный Юрик!». Она меня настолько огорчила, что, напечатав ее в журнале «Ковчег», я даже не стала включать «Бедного Юрика!» в новый сборник. Таким образом, повесть осталась почти без читателей. А хотелось бы услышать их мнение: имеет ли такой жанр, такой стиль, такой литературный уровень право на существование? Представляет ли интерес для читателей? Могу ли я продолжать в том же духе? Потому что некоторые темы, главное — некоторые персонажи — все равно просятся из меня на бумагу. Так выпустить их? Или поступить, как делают акушеры с зародышами у немолодых, вышедших из детородного возраста женщин? Чтоб не плодили детей-уродов.

Инна Калабухова


Вдруг из какого-то старого блокнота выпал клочок бумаги, на котором острым злым почерком записано: «Следователь прокуратуры Люличев. Кабинет 6. Телефон 65−34−70». И пошла раскручиваться в голове эта история, так ничем не закончившаяся. Вот почему и хранится клочок: в течение года все еще собиралась сходить к Люличеву, а потом решила плюнуть (фигурально) в его подлую рожу и не связываться. Бумажку же выбросить забыла…

А история с Люличевым была такая. В восемьдесят третьем году, в апреле, Юрий пришел с некоторым опозданием поздравить меня с пятидесятилетием. Принес какую-то открытку и три вялых тюльпана, а «настоящий» подарок, как всегда, пообещал сделать, когда опубликует исследование о жизни своих родителей, великих соратников Владимира Ильича, и получит за него гонорар.

Он с упоением рассказывал, что рукопись уже лежит в университетском издательстве, с ней ознакомился главный редактор, надо только добавить то-то и то-то. Выпросил у меня еще одну бабушкину фотографию — переснять копию, — пообедал, выпил со мной по полфужера «Мукузани» — осталось со дня рождения. «О, настоящее грузинское вино! Только у нас и умеют делать! — он сразу почувствовал себя грузином. Получил в презент двухлитровую банку айвового варенья. «О, наши грузинские фрукты! Еще мушмала, инжир! Ела?» Попросил взаймы двадцать рублей (слава Богу, у меня нашлось), сказал, что отдаст через десять дней — должен получить пенсию за апрель и лечебные деньги (ему раз в год выплачивают рублей сто, что ли, как персональному пенсионеру), тогда занесет. А потом поедет на все лето в Грузию читать лекции.

Так мы виделись в последний раз.

Что денег Юра не принес — я не удивилась. Это только так называлось «в долг». И все лето его было не видно, не слышно — значит, добрые грузины принимали хорошо. А у меня забот хватало: у годовалого внука — бронхит, их с дочкой положили в больницу. У девятиклассника-сына конфликт с учительницей литературы, и он отказывается писать сочинения «для этой дуры». Чтобы не напрягать и без того сложную школьную ситуацию, сочинения пишу я — слава Богу мой уродливый почерк несколько напоминает его разгильдяйские каракули, а он, так и быть, два из трех успевает сдать, понимает, что дело пахнет керосином. Да еще и на работе моя шефиня, которой под хвост попала очередная вожжа, в очередной раз заявляет мне: «Если вы хотите быть заботливой бабушкой и мамой, то увольняйтесь из редакции, а если собираетесь служить, то заканчивайте с опозданиями». Мои попытки напомнить о том, что я не пользуюсь обеденным перерывом, она пресекает репликой «это ваши проблемы» и исчезает на полдня «по делам Союза журналистов». А в мае вообще внезапно срывается в отпуск, оставив мне пустой редакционный портфель, незаполненный штат и не оформив меня приказом на «и.о.». Хотя лишние деньги ох как бы не помешали!

Так что тут некогда думать о Юрии.

А когда внук выздоравливает, сын переползает в десятый класс, редакторша возвращается из отпуска, то мне вдруг! впервые в жизни! в профкоме! предлагают сами! льготную путевку в подмосковный дом отдыха. На две недели! И все соглашаются меня отпустить — и дочь, и муж, и шефка!

И я гуляю в сосновом лесу, живу совершенно одна — какое счастье! — в номере с балконом и душем, принимаю два-три раза в день загар по случаю редкой для Подмосковья жары, ем вкусные обеды (азу по-татарски), приготовленные кем-то, не мной, катаюсь на экскурсию в Троице-Сергиевскую Лавру, а главное — встречаюсь в Москве чуть ли не сто лет спустя со своими сибирскими друзьями. Двое из них теперь — жители столицы, третий специально прикатил из Ново-Московска на служебной машине. И мы едем в этой машине к доброму нашему Ваське через пол-Москвы, и Рогов самоуверенно дает провинциальному шоферу указания — где и куда сворачивать. И мы в конце концов попадаем в тупиковую, вернее, в бесповоротную ситуацию и гоним к Киевскому вокзалу в противоположную от Васькиного дома сторону, чтобы там на привокзальном просторе выбрать нужное направление. Рогов злится, обвиняя во всем чересчур законопослушного шофера и Виталия, который держит на работе такого неумеху. Васька нервничает, что дома нервничает за накрытым столом его жена. А мы с Виталием пересмеиваемся одними глазами, радуясь, что спустя двадцать пять лет все может повториться, что никто из нас не изменился и что мы вместе, вместе…

За несколько дней до отъезда из Москвы я бегаю по центральным магазинам, покупая, во-первых, всякие шпроты, сайру и лососей в собственном соку, которых в Ростове не бывает по определению, а, во-вторых, мужу китайские теплые кальсоны, а сыну — туфли. И представьте — все выходила, вытоптала, выстояла! Но, конечно, во время этих драматических советских авантюр с неизвестным исходом Юрий мне в голову даже не забредает.

Нет, вру! Когда я с фанатичной целеустремленностью Дон Кихота и с воловьей выносливостью Санчо Пансы прочесываю район Москвы от площади Маяковского до Белорусского вокзала, то по мере того, как глаз мой зацепляется за названия «1-й Тверской-Ямской переулок», «Васильевская улица», вывеску магазина «Динамо», я вспоминаю Ленку Косиор, и школу, и наши выходы с Юрием в Концертный зал Чайковского. И тогда я спускаюсь с Горького на 2-ю Брестскую, на которой нет ни одного продмага, чтобы пройти мимо родной сто тринадцатой. Но в помещении школы поселился какой-то лингвистический центр. Дома, в котором жила Ленка на 1-м Тверском, я так и не сумела вычислить. А мелькнувшую бредовую идею — подняться до Миусской площади, взглянуть на здание ВПШ — я отбросила категорически. Таким куском времени я не располагала. И воспоминания о моем житье-бытье на попечении Юрия так и прошелестели у меня в душе, не подкрепленные конкретным видеорядом.

Однако эта взбудораженная память заставила меня сразу же по возвращении в Ростов отправиться к Юрию. Никто на мои звонки и стуки, что в дверь, что в окно (квартира располагалась на первом этаже) не открыл, и я рассудила, что дядюшка еще путешествует.

Когда чуть зажелтели сентябрьские листья, а Юрий так и не обозначился, я занервничала и, поколотившись безрезультатно в его массивную дверь, позвонила к соседям слева. Сквозь цепочку меня долго разглядывала унылая дама в капоте; видимо, узнала и нехотя открыла дверь. За порог все же не пустила.

То, что она рассказала… Нет, нет!

Но ведь я предчувствовала что-то такое… Именно поэтому год назад обошла трех соседей по этажу, оставила всем свой адрес и телефон, рассказала, не вдаваясь в подробности, про особенности личности Юрия и просила позвонить мне в случае чего.

А было вот что… Теперь слушаю… В начале мая, когда припекла жара, по лестничной площадке распространился тяжелый запах из квартиры Юрия. Однако обо мне никто не вспомнил, а вызвали милицию. Те взломали дверь, нашли несчастного Юрия сидящим в нижнем белье на постели в одном ботинке (обувался или разувался?), уже синего, распухшего, разлагающегося…

— Почему же меня не известили? — вскинулась я.

— А милиция сказала, что племянницу всюду искали, но она давно переехала в Москву и адреса не оставила.

— Но я же вам, лично вам и другим соседям дала свой домашний и рабочий телефон!..

— Ну, милиция лучше знает, что делать, — буркнула дама и прибавила: — Да, там еще нашли двести шестьдесят рублей денег, составили акт, и я расписалась…

— А вещи, книги, бумаги?

— Квартиру сразу, ну, примерно через неделю, заняли… Кто-то из милиции, кажется. Вещи какие-то выставили во двор: старый холодильник, стулья, тахту… И очень много бумаг, фотографий выкинули. Наверное, целый месяц вокруг мусорки валялись…

— А новые хозяева когда приходят домой?

Я задавала все эти вопросы чисто автоматически, они цеплялись друг за друга, провоцировались ответами соседки, но совершенно не отражали ни моих мыслей, ни моих чувств. Внутри царила пустота, тоска, холод…

— А они и не живут здесь… Какие-то вещи завезли и раза три наведались… Да я и не знаю ничего, что вы меня допрашиваете? Идите в милицию и в прокуратуру.

И я пошла. Не сразу. Не в этот день, даже и не на следующий. Мне надо было впустить в себя то, что случилось… осознать… Понять меру своей вины… Примириться с фактом…

Нет, примириться я не могла. Именно поэтому через неделю отправилась в милицию. Там даже и разговаривать не стали — того нет, этот не работает, идите в прокуратуру, у них документы, у них деньги вашего родственника…

Оставить комментарий