В августе шестьдесят второго, или Лицо еврейской национальности

Жуткой жарой начинался в Новосибирске август, последний месяц лета и первый — бархатного сезона. И все кинулись в отпуск. Уехал с приятелями на Кавказ мой муж. Регина Павловна Потоцкая, моя начальница, отправилась в ялтинский санаторий ВТО. Исполнять же ее обязанности пришлось доверить мне, невзирая на мою беспартийность: должность второго литсотрудника пребывала уже месяц вакантной.

Сибирь 1960-х.

Если бы речь шла не о Потоцкой и не о сверхредкой путевке, то неизвестно, как бы повернулось. А так редактор, отбывая сам в Железноводск, пригласил нас с Региной к себе и дал отмашку. А на угрюмое ворчанье Чикина — тот при сем присутствовал — ответил:

— Ну, откуда прикажешь взять и.о.? В пропаганде и в партийном тоже половина отдыхает.

Действительно, разъезжались все. Сегодня, например, следовали в отпуск из Иркутска в Ленинград наши друзья, Сева и Оля Дуканичи, и мы договорились с Левкой Розенфельдом приехать к поезду — повидаться. Собиралась со мной на вокзал и Валенька Лерхе. Я взглянула на стрелки часов: в запасе оставалось еще время.

Я сидела в узкой, прохладной, окном на север комнатке, за своим ближним к двери столом и пыталась совершить некую редакторско-хирургическую (или хирурго-редакторскую) операцию — превратить две большие рецензии в одну маленькую.

В кабинет Регины Павловны — наши комнаты были смежными — я не перебиралась. За ее просторным письменным столом с керамической вазой для цветов, красивым перекидным календарем, аккуратно сложенными папками я бы выглядела совершенно неуместно. Это был ее мир, устроенный ею по своему вкусу, она его формировала, в него вживалась шесть или семь лет, когда мною в редакции и не пахло.

Здесь все было непохоже на холостяцкий, казенный быт партийного, сельхозотдела или отделов пропаганды и информации. У Потоцкой и посетители были совсем особые. Приходили писатели, и среди них — Сергей Залыгин. Он уже напечатался в «Новом мире», и мне казалось важным узнать, как он относится к новочеркасским событиям. Через дверной проем доносилось: «Нет такой ситуации, при которой допустимо стрелять в собственный народ».

Чаще всего бывали люди театра: актеры, режиссеры, — а еще театральные критики, как называли себя люди, пишущие рецензии; в редакционном секретариате их аттестовали «Регинины пижоны». Они действительно были одеты с некоторой претензией на богему: бархатные куртки, береты, пестрые галстуки, необычные стрижки — то чересчур короткие, то чересчур длинные, курили болгарские сигареты, подолгу сидели на диване, говорили о своих рецензиях и об искусстве вообще и как будто совсем не спешили на основную работу. И когда, возвращаясь к себе с перерыва, в кабинет заглядывал Чикин в своих скороходовских полуботинках и безразмерных брюках, то его грубое солдафонское лицо искажалось брезгливой гримасой.

А еще прибегали какие-то бойкие стриженые девушки в мини-юбках, стеснительные юноши в потертых пальто — это студенты теоретического факультета консерватории приносили информацию о гастролерах филармонии и оперных спектаклях: без этого им не ставили зачетов.

Иногда приходила их преподаватель — Ида Яковлевна Пиккер, сухая, маленькая и гнутая, как кустик саксаула. Тогда уж я обязательно влезала в кабинет Потоцкой: с Идой Яковлевной у меня была давняя, еще по военной газете, дружба.

Впрочем, я и в других «журфиксах» моей начальницы принимала участие, и на всякие презентации (был тогда такой термин?), премьеры, просмотры она меня таскала. Но все-таки, несмотря на безграничную доброжелательность Регины Павловны и ее явную симпатию ко мне, экстерриториальность нами всегда соблюдалась. Поболтав со своими авторами, Потоцкая накидывалась на правку, составляла месячный план или твердой походкой направлялась к редактору — пресекать какие-нибудь козни Чикина. До него самого Регина Павловна очень редко снисходила — они были как люди с разных планет и языка друг друга — не то что аргументов — не понимали.

Я же тем временем была погружена в свои второсортные материалы: все эти клубы, народные театры, районные отделы культуры. (Впрочем, Потоцкая была уверена, что про артистов народного театра можно и нужно писать очерки, а проблемы какого-нибудь литобъединения достойны аналитической статьи.) Кроме того, я вела все материалы по науке, а когда приезжали на гастроли столичные театры, то я могла написать столько рецензий, сколько хотела. К тому же у меня накопились собственные авторы и просто приятели, которых я принимала на свой манер в своей не слишком изысканной, но веселой атмосфере.

Так что, оказавшись и.о., я сидела у себя. Хотя в первые дни отсутствия Регины Павловны телефон звонил на ее столе постоянно, дверь в кабинет Потоцкой то и дело открывалась, и разные люди искали того, кто мог бы ответить на вопросы и разрешить проблемы.

Но вот уже сегодня Чикин позвонил сразу мне, велел зайти и вручил стопку машинописных страниц. Это были мои рецензии на фильмы «Иваново детство» и «Человек идет за солнцем». Одну Регина сдала в секретариат две недели назад, а вторую — перед самым отъездом. Обе ей очень понравились.

— И что, это действительно такие замечательные картины? — Он сидел за двухтумбовым столом как вкопанный, а мне не счел нужным даже предложить стул. — У нас не «Советская культура», а областная партийная газета, чтоб о каких-то никому не известных фильмах гнать рецензии по двести строк. Если хочешь, чтоб работа не пропала, могу выделить в воскресном номере сто двадцать строк: расскажи понемногу про обе картины. Если вообще надо популяризировать такое мелкотемье.

Ох, с Региной Павловной он не посмел бы так разговаривать!

* * *

И вот сижу, подпершись одной рукой, а другой вычеркиваю свои глубокие (хочу в это верить) мысли по поводу нового кино, свои попытки анализировать творчество молодых режиссеров. При этом я стараюсь сохранить хотя бы эмоциональность заметки, передать волнение, которое испытала на фильмах Тарковского и Калика.

А время ползет, и на моих часах уже полшестого. Пришла из института Валенька, села за пустующий стол, раскрыла свежую «Вечерку», принесенную курьером из типографии, и ждет, пока я доведу до ума свою рецензию.

Она сегодня в красивой черной блузке без рукавов, и видно, какая у нее гладкая кожа. Немного отошла, если появилась охота наряжаться.

Тоже съездила в отпуск! Правда, в июле. И не на юг, а на восток — к друзьям в Новокузнецк. И всего на две недели. А вернулась — записка от мужа, что уехал в Москву. Валенька кинулась в Академию узнавать, не случился ли в Москве внезапный симпозиум. А там говорят, что не только ее муж, молодой гениальный физик Лерхе, потерялся, но и невестка вице-президента Сибирского отделения Академии наук с малолетним сыном.

Тут черт меня подвернул под руку. Я отвезла дочку к маме в Ростов и, освободившись от быта, решила заглянуть в гости к Лерхе. И застала Валеньку в слезах по поводу пакетиков шампуня и расчески с женскими волосами в ванной комнате. Ее почему-то больше всего потрясло, что Лерхе привел возлюбленную в их семейный, вылизанный Валенькой дом.

В этой ситуации повело меня в разные стороны. С одной стороны, Валеньку я никогда не любила и их брак с Лерхе считала чудовищным нонсенсом. С другой стороны, терпеть не могу этой мужской лжи, трусливого нежелания отвечать за свои поступки. Вот уж от Лерхе я такого не ожидала! Теперь Валенька могла на мое плечо рассчитывать. Тем более что ее женской драме сопутствовали совершенно прозаические, но тупиковые обстоятельства: когда они с Лерхе поженились, он отправил ее в институт; теперь она перешла уже на пятый курс, еще в июле получила и потратила в отпуске летнюю стипендию и сегодня, кроме неоплаченных квитанций за квартиру и телефон, других государственных бумаг не имела.

Денег у меня лишних отродясь не водилось, и я просто переехала к Валеньке на жительство. Муж мой возражать не стал: у него, как всегда, «горел» проект, а тут ему освобождалось в нашей коммунальной комнате место для чертежной доски и время для ночных занятий.

Я, кстати, устроилась у Валеньки неплохо. До редакции десять минут ходу вместо полутора часов на транспорте, отдельная комната с удобным диваном и персональным бра. (Высоко ценили в Академии молодого гения, если отвалили им с женой двухкомнатную квартиру в центре города!) И жили мы вполне мирно. Удар судьбы подействовал на Валеньку благотворно: она рассталась с самой противной своей чертой — самодовольством. А прочие ее недостатки я, в роли благодетельницы, обязана была терпеть.

Моей зарплаты нам на двоих хватало (в Ростов для дочки деньги посылал муж). Валенька, которая раньше со мной общалась только по случаю генеральных сборов нашей компании, теперь пыталась мне во всем соучаствовать: ходила пару раз в «Современник» (рецензенту контрамарка полагалась на два лица), ездила в Заельцовку на дом к сумасшедшему художнику Косте Черныху — смотреть его картины, читала Гофмана, трехтомник которого я отхватила в книжном с черного крыльца. Вот вызвалась встречать Дуканичей, хотя, когда те жили в Новосибирске, не очень их жаловала, особенно Олю, шокированная ее умением «бить дроби».

Они обе происходили из маленьких уральских городков, но Оля Дуканич, окончившая ЛГУ, журналистка и театралка, свои корни помнила и ими гордилась. А Валенька с ее машиностроительным техникумом старалась выглядеть томной профессорской женой.

И вот сегодня мы отправлялись Дуканичей встречать.