В августе шестьдесят второго, или Лицо еврейской национальности

Регина родилась и жила с родителями в Москве. Только что встретили Новый, сорок первый год. До начала войны оставалось несколько месяцев. Может, для кого-то они были тревожными, предгрозовыми, но не для Регины. Единственная дочь, семнадцать лет, выпускной класс, все мальчики школы у ее ног, зеркало ежедневно свидетельствует, что этот успех неслучаен. Правда, строгий папа, крупный правительственный чиновник, как только вырвет минутку, выговаривает за покрой юбок, за первые туфли на каблучках, за позднее возвращение, за «хорошо» вместо «отлично» по обществоведению. Но Регина чувствует в этом ворчанье такую безмерную любовь, такое любование и ласку. К тому же она знает, как обезоружить сурового аскета — одним поцелуем. Поэтому радость ее бытия ничем не омрачена. Да еще появляется в жизни Регины новая краска. К родителям пришел с каким-то поручением от общих знакомых, а потом зачастил в гости приехавший в длительную командировку из Кронштадта красивый флотский офицер. У него такая романтическая черная форма, подчеркивающая статность и породу. Один раз он заскочил с какой-то аудиенции даже с кортиком. Конечно, Станислав уже немолод — ему двадцать пять, а может и двадцать семь лет; но все равно приятно, когда он помогает ей снять пальто, прервав беседу с родителями, если она вернулась со свидания. И комплименты его вроде бы мимолетные, но такие необычные. И вообще что-то во всем этом есть! Пусть к сиюминутной жизни не имеющее касательства, но намекающее на то, что пока скрыто в тумане, на таинственную женскую судьбу. Не с этим человеком, но с похожим, сильным, властным, как джек-лондоновские герои. Которым невозможно крутить и помыкать, как ее одноклассниками, но который единственный признает в ней женщину (а она сама себя уже ею ощутила), в то время как родители, учителя, даже кавалеры считают ее девочкой. И Станислав не только слегка ухаживает за ней — они разговаривают о жизни, о людях, о ее будущем, даже — о политике! Ему интересны Регинины мнения и суждения! А если он с чем не согласен, то не подавляет, не отметает авторитетом взрослого человека, а старается убедить.

Это новое знакомство утверждает в Регине сознание своей силы, потребность в самостоятельности, ослабляет мягкие скрепы семейных табу. И девушка все чаще позволяет себе пренебрегать отцовскими запретами. То она возвращается с вечера после одиннадцати. То остается ночевать у подруги, позвонив родителям около часу ночи и поставив их перед фактом. То вместо школьного субботника отправляется с мальчиком в кино, и об этом узнает отец.

Регина уже не могла припомнить, какой из подобных поступков вызвал домашнюю бурю. Но в тот вечер отец впервые повысил на нее голос и даже, постепенно заводясь от ее неуступчивости, вздорной гордости, оскорбил ее словами. Что-то вроде — аморальности нет места в нашем доме! Ух, как она взвилась! Надеть ботики и пальто было делом одной секунды. Дверь чуть не рассыпалась, так Регина ею хлопнула. Скатилась с лестницы, побежала по улице, но через минуту остановилась, остуженная февральским воздухом. Оказалось, что шапочка и перчатки остались дома. Вынула из кармана шарф и повязала голову. Что делать? Вернуться — значит потерпеть поражение. Опять превратиться в папину-мамину девочку. Подруги? Ни с одной из них встретиться не хотелось. Регина брела по тротуару и еще раз поштучно перебирала в уме своих одноклассниц. Нет, нет… и этой ничего не объяснишь… Вот с кем бы хорошо сейчас поговорить — со Станиславом. И прекрасно, что они мало знают друг друга! Лишнее знание мешает откровенности и задушевности беседы. Вагонный попутчик — вот идеальный собеседник! Нет, не то! Просто ее вырвавшееся на свободу, не сдерживаемое семейным регламентом подсознание тянулось к Станиславу. А ведь она знает его телефон! Звонила дважды по просьбе отца.

Через двадцать минут Станислав встречал Регину на полпути к своему дому. Кстати, он уже позвонил родителям, чтобы они не волновались. Тем болезненней встретили они на следующий день сообщение о том, что Регина фактически стала его женой и что он просит их согласия на официальный брак.

Из всех этих материнских слез, отцовского гнева, бурных сцен, тупиковых ситуаций в связи с ее несовершеннолетием и школьничеством (разрешение на брак добыл отец благодаря своему служебному положению) Регина запомнила только одно — требование отца не менять фамилию. «Она у нас еще от петровского сподвижника!» — кричал он. И она осталась, да, вот сейчас я вспомнила — Шафирова!

И только когда в сорок втором году в Алма-Ате Регина получила извещение о гибели мужа (весь их странный, стремительный, страстный брак продлился полгода: с первых дней войны Станислав ушел в море), то твердо задумала взять его фамилию. Ведь должен же был остаться от человека, который шептал ей в первую ночь: «Я с первой встречи знал, что мы будем вместе… Если нужно, я буду ждать год, два, пять… Расти… Кончай школу, институт. Впереди целая жизнь…» — и который эту жизнь не прожил, не оставил после себя ребенка, не имел ни сестер, ни братьев, утонул в морской пучине вместе со своим кортиком, черной фуражкой, прекрасным лицом и страстной любовью, хоть какой-то след на земле.

И тут отец ее поддержал. И опять помог своими связями сделать все быстро и без осечки.

* * *

Это только на бумаге наши размышления и воспоминания занимают так много места. В голове же все проносится в бесформенном, параллельном, концентрированном — не знаю, как точнее выразиться — виде. И не сидишь напыжившись, думая думу, а продолжаешь выполнять свои будничные обязанности.

Я положила себе непременно ответить сегодня на все скопившиеся письма. Во время Регининого отсутствия руки до них не доходили. А вчера, по ее словам, на планерке Чикин не преминул сказать о высокомерном отношении отдела культуры к письмам трудящихся.

Я вытащила солидную пачку из нижнего ящика моего стола (точно, пренебрежительное отношение! Надо бы их держать в самом верхнем, а у меня там хранились заказные материалы и собственные статьи) и, отшпиливая уникальные сопроводиловки наших письмоводителей («Письмо ставит проблему борьбы с космополитическими влияниями в области быта и обычаев»; «Письмо требует повысить качество полиграфической продукции Западно-Сибирского книжного издательства»), я быстро пробегала авторские каракули и набрасывала по возможности краткие ответы.

Надо сказать, что это было уже «третье чтение» редакционной почты. Вначале с ней знакомились те самые Аллочка и Ольга Ивановна, чьи перлы и были запечатлены на редакционных бланках. Они распределяли почту по отделам, руководствуясь своим не слишком высоким разумением. Поэтому письмо о плохой работе клуба в селе Мусы Каргатского района иногда попадало в сельхозотдел только потому, что автор через каждые десять строк повторял и подчеркивал жирной чертой фразу «председатель колхоза товарищ Тырышкин, несмотря на решение партии и правительства». А у нас оказывалось письмо о злостном неплательщике алиментов, которого бывшая теща упорно титуловала «вот такой артист», хотя по профессии он был плотником.

Потом письма проходили вторую читку у завотделами. Регина Павловна была в этом смысле настоящим сепаратором самого высокого качества. Ни одно письмо, даже с крошечным рациональным зерном, от нее не ускользало и попадало к литсотруднику не просто с рекомендацией его использовать, но и с советами, как это сделать. И, наконец, литсотрудник, третий читатель, дельные письма обрабатывал, а на остаток, «сыворотку», обязан был дать вежливые ответы в десятидневный срок.

Пока я пурхалась одна, в отделе скопилась куча безответной мути. Да еще, как выяснилось теперь, в спешке я отбросила, как бесперспективные, письма, вполне годившиеся в дело. Ну, ладно, «борьба с космополитизмом в быту», озаглавленная автором, майором в отставке Беловым, «За здоровую русскую косу», не просто требовала запретить советской женщине стричься, но местами переходила в зарифмованное воспевание исконно русской, русой косы, которая, распущенная, «упала на плечи и ниже, закрыла ее телеса, и спину, и белые груди, и прочие все чудеса…». Случай явно медицинский!

А вот письмо некой Елены Федоровны Лапшиной, которая купила на книжной ярмарке для пятилетнего сынишки сказку Юлия Круковера «Амишка, славный дружок» и только дома обнаружила, что треть текста не пропечатана, прямо подталкивало использовать его как зачин большой статьи о недостатках в работе новосибирского издательства. Причем упор надо делать не на полиграфический брак, а на ошибки творческие, на непрофессионализм, некомпетентность редакторов.

Фактов мне было не занимать — я ведь покупала и почитывала местную книжную продукцию. Например, в небезынтересных мемуарах одного столичного скульптора, опубликованных нашим издательством, видимо, из тех соображений, что автор имел сибирские корни, я прочла: «Художнику, любому человеку искусства нужна такая жена, как Анна Григорьевна Снеткина». Не знаю, проявил ли скульптор невежество или небрежность, но где были знания истории отечественной словесности как минимум у двух редакторов, читавших мемуары и не заметивших искажения фамилии жены Достоевского?

А вот в коллективном сборнике начинающих прозаиков был напечатан рассказ какой-то Нины Щекиной. Меня сразу поразила его соразмерность, законченность, совсем несвойственные начинающим. Мне ли, самой пытающейся сочинять рассказы, было не знать, как тяжело дается именно эта стройность, пропорциональность, отсутствие лишнего. Потом я почувствовала в рассказе что-то удивительно знакомое. Но где, где?.. Перебирая в памяти — тепло, холодно… еще теплее… совсем горячо… я достала новенький, с иголочки сборник «Современная американская новелла» и нашла рассказ Саноры Бэбб «Санта-ана». Он был списан Щекиной почти дословно, за исключением пейзажа (техасский был заменен на западносибирский), при этом потерял в размере и качестве. Ветер «Санта-ана» превратился в барабинский суховей, коммивояжер, торгующий палочками от моли, — в контролера «Энергосбыта», мать сменила несвойственную нашей жизни профессию массажистки на маникюршу. Плагиата не обнаружили не только на стадии редактирования, но тот же самый маститый Юлий Круковер в предисловии отметил рассказ Нины Щекиной как наиболее талантливый и пожелал ей дальнейших успехов.