Хороший был Беспалов человек, простой, доступный. Принял меня сразу, хотя весь стол был завален полосами.
— Анатолий Николаевич, дело в том, что я буду, ну, собираюсь уволиться из редакции.
На его лице искреннее недоумение:
— В чем дело, Дина? Какие у вас мотивы? Мы вами довольны. Вы отлично пишете. У вас мало навыков черновой работы, в «Советском воине» и здесь, у нас, Регина Павловна держала вас на пирожных, но этому учатся. А хорошо писать не научишь. Это дорогого стоит.
— Анатолий Николаевич, я навряд ли сработаюсь с Кузнецовым, особенно после Регины Павловны (подпускаю маленькую шпильку).
— Во-первых, надо попробовать, может, сработаетесь, еще мало времени прошло для окончательных выводов. Во-вторых, кто сказал, что — с Кузнецовым? Пока еще непонятно — годится ли он на зава по культуре. В-третьих, может, не вам с ним, а ему — с вами. Поработаете с годик, примем вас в партию, чем черт не шутит — выбьетесь в начальство. — Он улыбается своей очаровательной, простодушной улыбкой.
«Ну, еще в вашу партию я не вступала» — это про себя. А вслух: «Нет, Анатолий Николаевич, тут (хочу сказать) вопрос совести и чести». Но смотрю в его ясное, чистое, доброе лицо и понимаю, что демонстрация моя не по адресу. Он просто маленькая пешка в чужой игре, из которой ему уже никогда не выскочить — не те годы, не тот характер, не те способности, не то воспитание. Вспоминаю, как в начале сентября ездили мы всей редакцией в подшефный колхоз, как он копал со всеми картошку, ловко всаживая в мокрую землю лопату, поддевая и отряхивая клубни, как пек потом их на костре, как оделил всех солеными огурцами, расхваливая кулинарные таланты своей тещи, как пел красивым баритоном «Забота наша такая», как подсаживал, когда возвращались, женщин в кузов, а тех, кто постарше, посадил в свою «Победу», а сам завалился к нам в грузовик и всю дорогу пел, пел, рассказывал байки, смеялся. Ему было так хорошо. Мне его жалко. И я говорю:
— Анатолий Николаевич, я не успела объяснить. Тут ряд семейных обстоятельств. У меня маленькая дочь до сих пор находилась у мамы в Ростове. Но мать болеет, и дочку придется забрать. А до детсада она еще не доросла…
* * *
Так и окончилась эта история. Остается рассказать о дальнейшей судьбе ее героев.
Регина Павловна довольно долго была без работы, но тут на ее счастье в Новосибирск приехал по большим партийным делам член ЦК Лигачев. С ним Потоцкая общалась довольно близко лет семь назад, когда не то она работала в Томске, не то он — в Новосибирске. Регина сумела попасть к нему на прием, и Лигачев дал безапелляционную команду: «Трудоустроить». Сначала ей предложили место завлита в театре оперетты, но потом посовестились и поменяли оперетту на оперу. Там Потоцкая и проработала в литературной части два года.
За это время отдел культуры в «Советской Сибири» несколько раз реорганизовывали. Вскоре после моего увольнения науку передали в информацию, потом сделали самостоятельным отделом. И возглавляла его уже в конце шестидесятых годов моя подруга, которая пришла осенью шестьдесят второго на мое место, вытерпела все понукания и унижения, потому что надо было кормить двоих детей, писала все лучше и лучше, пока не стала собкором «Литературки», потом и перестроечного «Огонька». Видимо, Дуканич был прав — арбайтен, арбайтен, арбайтен…
Сам Сеслав из собкора «Труда» по Иркутску превратился в собкора того же «Труда» по Питеру. Писал много и успешно по проблемам социалистического соревнования. Грозился дождаться пенсии и заняться историей любимого города на Неве. Но проблема «копейки в дом» после всех наших реформ и дефолтов еще более обострилась, и он опять занимается поденщиной в каком-то профсоюзном издании.
Кузнецов довольно скоро ушел из «Советской Сибири» (или его ушли?), тут прав оказался Беспалов. Отдел культуры теперь состоял из одного человека — это была Евгения Ивановна Санина, ей доверили блюсти чистоту идеологии в области культуры (или в культуре области?). В шестьдесят четвертом, после падения Хрущева она убедила обком и Беспалова взять в литературные сотрудники Потоцкую. Регина, истомившаяся по любимому делу, не стала в позу, вернулась в газету, ни в какие конфликты больше не вступала, писала, как мне когда-то советовала, на нейтральные темы, но мнениям чужим не поддакивала. Ее принципом стало: «Лучше промолчать, чем сказать гадость».
В том же, шестьдесят четвертом я, помыкавшись на случайных службах, попала корреспондентом в областную милицейскую газету и подвизалась в ней до самого отъезда из Новосибирска. Работа была живая, интересная. Никакой идеологической цензуры, сплошная романтика милицейских будней: ездила по области (в том числе бывала в Каргате, и не в пример успешней), ходила в рейды, знала в лицо всех знаменитых профессионалов новосибирских райотделов. Особенно охотно бывала в Линейном: там всегда можно было разжиться хорошим материалом: одна из самых лучших раскрываемостей, очень высокая профессиональная планка специалистов (может, потому, что более высокая оплата?). Когда бывала у них, всегда заходила в гости к Филатовой и Юшкову — мы познакомились заново и подружились; о нем я написала очерк, который опубликовали, кстати, в «Совсибири» и в центральном милицейском журнале. Юшков частенько при встречах сожалел об отозванном Левкой заявлении: «Ох, как бы мы этому Кокошкину врезали!»
А вот, кстати, Левкина судьба сложилась печально. Началось с того, что в партию его не приняли и на ассистентскую должность не взяли — антисемитская кампания бушевала вовсю. Как раз в это время (а может, и поэтому) умер от инсульта Илья Григорьевич, и Левка уехал в Иркутск к Дуканичам — на восток волны всех кампаний доходили медленнее и в ослабленном виде. Попал в штат журнала «Ангара», издал те самые две книжки, женился, правда, потом развелся. Но успел съездить с женой на Кавказ и посетил нас в Ростове. Сообщил по секрету, что был в меня влюблен (вот я удивилась!). Рассказывал, что приглашен в Париж за какими-то архивами. Подарил свои книжки. Они и сейчас у меня. А через год внезапно умер от инфаркта. Оказывается, компромиссы и лавирования не способствуют долголетию. Мы с ним помирились еще в Новосибирске вскоре после той ссоры, и я всегда вспоминаю Левку с улыбкой — незлобивого фантазера, так и не поймавшего удачу. Зато преуспел в искусстве его младший брат, Миша Розенфельд, окончивший под давлением отца и брата электротехнический, попавший работать на телестудию, но быстро сменивший профессию инженера на киносценариста и ныне уже снявший несколько интересных документальных фильмов и даже получивший «Тэфи». Вот чертовы евреи — так и тянет их на легкие хлеба!
Сделал карьеру и Володя Альтшулер. В какой-то момент брежневского застоя он убедился, что в партийной журналистике ему ничего не светит, и, несмотря на приближающееся сорокалетие, поступил в аспирантуру Института экономики. До этого он усердно готовил почву в академической среде, стал составителем серии очерковых сборников о людях сибирской науки (в двух из них и я поучаствовала), был сам одним из авторов, близко перезнакомился со всеми академическими боссами и без заминки перешел в новый статус. Но, перефразируя короля из «Золушки», «связи связями, но надо же и что-то делать уметь». А с этим у Альтшулера все было в порядке. Он отлично учился, в срок защитил кандидатскую, а через десять лет стал профессором модной социологии, автором нескольких нашумевших работ, написанных лихо и с блеском. Читает лекции в Новосибирском университете, ездит за границу и на симпозиумы, постоянно публикуется.
Владлен Колотовкин тоже сменил журналистику на Академгородок — занимался в клубе «Юность» организацией каких-то мероприятий, массовок, собирал толпы научных обывателей и изгалялся над ними, как когда-то над Зиминым и компанией. Говорил: «Положите руки друг другу на плечи. А теперь покачаемся…» Пока на действах не оказался кто-то успевший посмотреть «Обыкновенный фашизм». Вольку прогнали. Он учился на высших режиссерских курсах, снимал какое-то документальное кино. Но так ничего и не написал. Кроме той студенческой пьесы, о которой Вера Панова сказала, что это — гениально. Зато все время пил и к сорока спился. Но, говорят, до сих пор жив.
Наш совсибирский зоил и деспот Чикин ушел на пенсию в семидесятых и вскоре умер от сердечной недостаточности. Думая о нем, не могу не восхищаться его прямо какой-то животной, мощной, воистину классовой интуицией: он не только почуял, что из меня не получится настоящего журналиста, но еще в шестьдесят втором году, слыхом не слыхав о Тарковском и Калике, глазом не видав ни одного их кадра, каким-то верхним чутьем угадал в них будущих диссидентов и политэмигрантов.
