Ниточка-иголочка, ти-ти — улети…

Очень-очень давно, чуть не сто лет назад, эти люди любили друг друга; не будучи родственниками, считали себя родными по сердечному выбору, встречались по поводу и без повода то у них, то у нас, соучаствовали во всех житейских катаклизмах как семьи Равиковичей, так и Молоковых. Потом они ссорились, обижали друг друга и обижались — может, заслуженно, а может, и нет, и даже раззнакамливались.

Теперь все они умерли, в живых остались только бывшие маленькие дети, то есть Лялька и я. И, наверное, мне можно немного поговорить о том, что было до войны, никого не обидев неточностью памяти или пристрастностью суждений. Лялькиного же суда мне бояться нечего — если эти записки и будут когда-то опубликованы, навряд ли она удосужится их прочесть. Годы наши клонятся к пятидесяти, и даже Лялькиной яркой красоте грозят время и невзгоды. Недавно она похоронила мужа (умер во время пустяковой операции — удаление родинки — не смогли остановить кровотечение), а всего за три месяца до того умерла тетя Мира, ее мать, — и Лялька полгода металась по судам и адвокатам, боролась с первой женой за наследство: деньги на книжке, кооперативную квартиру, ковры, хрусталь — подурневшая, некрашеная (оказалось, что она совсем седая), в каких-то тесных, подчеркивающих возрастную полноту платьях (кто бы подумал, что у Ляльки с ее стебельковой талией появятся живот и задница!). Губы она, правда, красить не забывала, но помада еще сильнее подчеркивала, что рот не в порядке, что не хватает коронок, а кое-где и зубов.

Но теперь все это позади — и суды, и несчастья. Лялька взялась за себя. Я видела ее мельком — дивные вьющиеся волосы опять позолотели, во рту тоже все сверкает, платья — новые, сшитые по фигуре, то есть скрывающие ее недостатки и подчеркивающие достоинства — высокий рост, длину ног и какую-то девичью порывистость и статность. А моя сослуживица, которая неожиданно оказалась Лялькиной соседкой, говорит, что постоянно подвозит Ляльку после работы к дому черная «Волга». Значит, жизнь опять кипит ключом. Но ведь кипеть ей осталось не так-то уж долго. Поэтому навряд ли в такой ситуации вдруг пристрастится Лялька к чтению.

Она всегда в этом смысле была молодцом, смотрела в корень и не тратила времени на ерунду. Мы перед войной с ней учились в одной школе, я — в первом классе, она — во втором. Я только осваивалась со школьной жизнью, была озабочена кляксами, царапающим пером, выпавшим во время урока из портфеля яблоком. Осень стояла теплая, и еще в начале октября нас выпускали на переменах во двор. Там и подошла ко мне Лялька со своей одноклассницей, тоже красоткой, в платье из шерстяной шотландки в синюю и красную клетку (кстати, эту манеру — иметь хорошеньких подруг — Лялька сохранила на всю жизнь, вопреки обыкновению красавиц держать возле себя дурнушек для контраста).

А вот и неправда! Вернее, не вся правда. Когда Лялька училась в мединституте, среди ее закадычных подруг была некая Неля: девушка с большим, бледным, малоподвижным лицом и немного странной походкой, которую я относила на счет излишней полноты. Но тетя Мира по секрету сообщила мне, что у Нели вместо обеих ступней — протезы — в детстве попала под машину. Неля приехала в Ростов из области и одно время даже жила у Равиковичей. И Лялька таскала ее на все свои вечерухи, во все свои компашки, опекала, была озабочена устройством ее личного счастья… Не знаю — устроила ли?

И вот Лялька и эта клетчатая фарфоровая Инночка принялись со смешками расспрашивать меня: есть ли у нас в классе красивые мальчики, и в кого я влюблена, и кто влюблен в меня? А когда я не сумела ответить на прямые вопросы, стали задавать наводящие:

— А с кем ты сидишь?

Я сидела с Левкой Сейвачем, лопоухим, веснушчатым мальчиком, рыжая макушка которого едва доходила до моего плеча. На уроках он пыхтел и высовывал язык, выводя палочки, и наша старенькая Надежда Ивановна ставила его мне в пример. На переменах Левка ходил в первый «А» меняться марками, и домой нам было идти в противоположные стороны, так что, на мой взгляд, ни о какой даже дружбе не могло быть и речи. Но Лялька, выудив у меня, что уши у Левки всегда красные, объявила, что это означает его тайную любовь к моей особе.

Спорить я не стала, зная по опыту, что это бесполезно. Когда-то, еще в дошкольные времена (но лет шесть мне уже было), Лялька пришла приглашать меня к себе на именины. Попутно ей велено было зайти в аптеку рядом с нами, и я в качестве осчастливленной приглашением вызвалась Ляльку туда сопровождать. По дороге она пытала меня о моем летнем отдыхе (бабушка на весь сезон нанималась работать медсестрой в приморский санаторий и брала меня с собой) и упорно добивалась — ну, а мальчики, какие же были мальчики, и кто из них мне нравился? С божьей и ее помощью мы выделили из сыновей и внуков санаторского персонала в возрасте от пяти до десяти лет некоего Вовку, с которым я ходила на почту в поселок по поручению бабушки и из-за которого я упала с дерева, на роль моего «предмета». Так что с Лялькиной методой выяснения чужих сердечных дел я уже смирилась.

Кстати, и потом, в нашей уже послевоенной жизни, когда мы были старшеклассницами и студентками, Лялька всегда учиняла мне допросы с пристрастием именно на эти темы. При ее неизменной ласковости, какой-то обволакивающей мягкости она могла вытянуть из человека любые тайны и уже через пять минут знала, что мои успехи в этой области и в пятнадцать, и в двадцать лет равны все тому же нулю. Сейчас мне кажется, что в это взрослое время Лялькой руководило не одно только любопытство, но и естественная жажда реванша. Ибо, как я теперь догадываюсь, весьма скромные плоды, срываемые мною на ниве образования, пройдя через двойную систему увеличительных стекол: сначала тайного тщеславия моих мамы и бабушки, а затем уязвленного самолюбия тети Миры и тети Жени — превращали меня в постоянно действующий, не имеющий сносу и всегда под рукой пребывающий ходячий укор для Ляльки, с трудом выбирающейся из двоек, переэкзаменовок и шпаргалок. И ее справедливо раздраженная против меня душа искала и безошибочно нашла изъян в этом образцово-назидательном перпетуум-мобиле, свалившемся ей на голову ни за что ни про что — ведь она меня в подруги не выбирала, я ей досталась по наследству, еще от тех времен, когда ее бабушка и мой прадед были добрыми соседями, а моя бабушка и ее тетка — лучшими подругами. Я думаю, что, убедившись в моей весьма серьезной, с ее точки зрения, неполноценности, Лялька по доброте своей меня пожалела и почти со мной примирилась. Ласковая, незлопамятная душа…

Хотя… не всё и не всегда она мне прощала и забывала.

Я помню, как они с тетей Женей вернулись в сорок четвертом году в Ростов из сибирской эвакуации, и моя бабушка и тетя Женя решили, что раз уж Лялька отстала в учебе на год, то, может быть, нам лучше учиться вместе. Пока Ляльку оформляли в школу, я уже прожужжала все уши девчонкам, что на днях в классе появится моя двоюродная сестра, красивая, как принцесса. Лялька, появившись, и вправду поразила всех каштановыми кудрями, синими глазами и розовыми губками, а более всего — хорошенькими платьицами, которые являли собой отчасти результат трофеев из Германии (Лялькины мать, тетка, дяди, старшие двоюродные братья — все воевали, и каждый норовил послать что-нибудь тете Жене и Ляльке), но более всего — результат тети-Жениных золотых рук, ее умения из ничего сделать конфетку.

Но пробыла у нас в классе Лялька всего два-три месяца. Ее не привлекли ни пресная моя дружба, ни строгие полугимназические нравы, которые царили в нашей образцовой краснознаменной школе, особенно с момента введения раздельного обучения. Получив несколько двоек вопреки моей бездарной опеке и помощи, Лялька откочевала в соседнюю школу, известную мягкостью порядков и либерализмом требований. И уже пару лет спустя эта школа была известна среди золотой молодежи Ростова именно тем, что там учится Олечка Беловодова, самая хорошенькая и не самая строгая девочка в городе.

Но в тот короткий период, когда мы собирались учиться в одном классе и учились в нем, пока Лялька еще не обзавелась достойными подружками и поддерживала фантастическую версию «двоюродной сестры», мы частенько проводили время вдвоем: то у них, где ласковая тетя Женя по макушку заливала нас своей добротой и сердечностью, то у нас, где присутствие любившей порядок бабушки вынуждало вести себя более чинно, но что не помешало Ляльке однажды (правда, бабушки не было дома) выбить стекло в книжном шкафу — оно так до сих пор и не вставлено, хотя шкаф, мамина любовь и гордость, настоящий дубовый, давно служит в лоджии складом всякого рабочего инструмента. Выбила же она его исключительно от безумного хохота, каким можно хохотать только в тринадцать лет, совершенно безо всякой причины.

Оставить комментарий