Мой любимый старый дед, а также его предки и потомки

Памяти Николая Семеновича Коршикова, помощь которого в написании этой книги бесценна.

Вместо предисловия

Родители мои разошлись, когда мне не исполнилось и двух лет. И я росла, ничего не зная о родственниках с отцовской стороны, за исключением папы и его матери, Елены Дмитриевны Калабуховой. Им я писала печатными буквами поздравительные открытки по разным поводам. Они мне от­вечали. Иногда отец присылал подарки. Один раз даже приехал ко мне на день рождения из Москвы. Задокументировано это событие фотографией — я на коленях у папы (как же мы похожи!). А в памяти сохранилась какая-то шумная ссора между родителями в день его отъезда.

Через год в новой семье отца родился наконец ребенок, тоже дочь. И ниточка, меня с ним соединяющая, стала значительно тоньше. Самым существенным, несносимым знаком родства мне досталась только фамилия — Калабухова, которую в материнском доме носила я одна.

Совершенно естественно, что мама, бабушка, дядя — члены моей реальной, не виртуальной семьи, занятые своей нелегкой, будничной жиз­нью, не только со мной, но и между собой не разговаривали о Калабуховых. Однако каким-то образом годам к восьми-девяти во мне уже накопились конкретные знания о том, что мой отец — ученый-биолог, а его мать, баба Лена — школьная учительница. Да еще тень моего деда, Ивана Григорьевича Калабухова, промелькнула каким-то зыбким, невесть откуда вынырнувшим, нежелательным силуэтом: актер, режиссер, враг народа, репрессированный в тридцать восьмом году. Эти реплики, этот шепот слышала ли я до войны? И как понимала? Или со мной на эту тему говорил кто-то из моих взрослых, когда мне было лет одиннадцать? А может, об Иване Григорьевиче стали рассказывать подробно в сорок восьмом году, когда он отбыл свой срок и поселился в Липецке? Скорее всего. И тогда же были озвучены некоторые под­робности его бурной личной жизни и вехи творческой биографии. Например, прозвучало название его фильма — «Красный газ». И я задумалась: неужели в двадцатые годы снималось кино про газификацию? Документальное, что ли?

И скорее всего в ажиотаже этой легализации пусть бывшего, но все-таки родственника, да к тому же знаменитого, был упомянут его отец, мой прадед — казачий генерал, военврач, жалованный дворянин (так говорили мама или бабушка?). А дворянство им получено за оказание помощи раненым на поле боя. О, это было уже интересно, казалось заман­чивым насквозь книжной школьнице-старшекласснице. И я «по секрету» рассказывала подругам про своего прадеда «из бывших». А они, разглядывая мои некрасивые коротенькие пальцы с обгрызанными ногтями, заключа­ли: «Так вот почему у тебя такие маленькие руки! Дворянские, значит». Я возражала, что породистые руки формируются десятками поколений, а не тремя. Но спорила не слишком бурно. Что-то в этом было — правнучка генерала и дворянина!

Но со временем все позабылось, интерес угас. И шевельнулся только, когда я собралась написать о своем деде. Случай свел меня с Иваном Григорье­вичем в пятидесятые годы. Мы подружились. Я, можно сказать, влюбилась в него. Но общались мы не слишком много, поскольку жили в разных городах, и каждый тонул в собственных проблемах. Во время нашего рваного, кратко­го общения Иван Григорьевич упоминал о своем отце и старших братьях, но вскользь. Я, по молодой невнимательности, не выспрашивала. А он, по привычке бывшего политзаключенного, ничего не хранил не только в своих бумагах, но и в своей памяти. Наверное, когда-то отца, царского генерала, и братьев, царских же офицеров, ловко подверстывали под сшитое ему дело «японского шпиона». И хотя на дворе стояла хрущевская «оттепель», Иван Григорьевич предпочитал погружаться в волны театральных, а не генеалогических пучин.

Кое-что, уже после смерти Ивана Григорьевича, рассказал о своих де­душке и дядьях мой отец. Но он знал не слишком много, так как его жизнь прошла вдали от Дона, от семьи отца, от казаков. К тому же, пока я собиралась с мыслями, чувствами, фактами и временем, чтобы написать об Иване Григорьевиче, и моего отца не стало в почтенном возрасте вось­мидесяти трех лет. Кстати, крепкая была калабуховская порода! Иван Григорьевич, невзирая на сталинские лагеря и весьма неупорядоченную жизнь, дотянул до восьмидесяти двух! Интересно бы знать, как далеко передается такая генетика?

И вдруг мне открылась завеса над прошлым. Правда, не было за ней точных дат жизни и смерти моих прадедушек и прабабушек. Но зато обна­ружилась живая ткань истории, относительно недавней и совсем далекой. А случилось это вот как.

Правильно говорят, что телевизор — «наше все». Не в первый раз ко мне, которая вроде к «ящику» не слишком пристрастна, именно оттуда при­ходят знаковые сигналы. Телеэкран для меня в каком-то смысле — вкусовая приправа. В молодости я обедала только с книжкой в руках. С возрастом эта привычка стала не слишком удобной: руки менее ловкие, книги — более нарядные. Того гляди, испортишь жирным пятном. А какая-нибудь инфор­мационная программа по телевизору как раз сойдет за щепотку перца для супа или ложечку горчицы к котлете. В этот день мне выпала местная, ростовская передача «Провинциальный салон».

Совершенно дотоле мне неизвестный историк из РГУ рассказывал о своей многолетней работе над составлением родословных казачьих дворянских семей. Он призывал телезрителей обратиться к своим корням, говорил о разрушительном беспамятстве эпохи социализма, предлагал свою помощь в работе с документами.

О, как кстати, подумала я. А вдруг я смогу докопаться до этого самого прадеда. Все-таки как-никак — генерал. Герой какой-то войны! Где-то же это зафиксировано. А вот и телефончик на экране, по которому при­глашают позвонить. И фамилия автора сюжета — Коршиков Николай Семенович, кандидат исторических наук.

Не завтра, не послезавтра, но вскоре я звоню Коршикову и говорю:

— Мне, собственно, немного и надо… Где бы поискать сведения?.. Вот такой Григорий Маркович Калабухов… Как будто генерал… Как будто во­енврач (почему-то мама или бабушка его аттестовали «лейб-медик Войска Донского», таких и не было вовсе). Если это возможно…

Даже по телефону можно было догадаться, как вспыхнул, заполыхал незнакомый мне Николай Семенович. Он тут же выудил из меня и записал все скудные сведения о прадеде, пообещал сам порыться в архивах и сообщить о результатах розысков.

Симпатичный какой человек и, видно, энтузиаст, подумала я, вешая трубку. И не особенно рассчитывая на продолжение сюжета, тут же вы­кинула эту историю из головы. И вдруг через какой-нибудь месяц, а то и три недели — звонок, сначала телефонный, а потом — в дверь. Коршиков пришел ко мне домой с целой кучей ксерокопий из архива. Каково же было мое удивление! Им были обнаружены не только послужной список моего прадеда Григория Марковича Калабухова, но и его отца — есаула Марка Марковича Калабухова, и даже его деда, то есть моего прапрапрадеда, хо­рунжего Калабухова Марка Киреева (в смысле «Киреевича»). Сам же Николай Семенович был до крайности воодушевлен.

— Представляете, — говорил он, — тут же целая родословная выри­совывается. Давайте, не ленитесь… Я как раз готовлю очередной сборник казачьих родословных… Я вас ознакомлю со схемой, с правилами… Помогу разобрать тексты…

Глаза его горели. Это был как раз случай роялизма большего, чем у са­мого короля. Но довольно быстро Николай Семенович заразил меня своей страстью. А, может быть, я заразилась не от «больного», а от первичного источника инфекции, от этих страниц, заполненных то ровненькими, то, напротив, корявыми, нескладными буквами. Со всеми этими «ятями» и «йотами», с вдруг взметнувшимися на полстраницы завитушками, с аб­солютно непонятными словами, вроде «ото толо», с историческими фак­тами, датами и названиями, которые вдруг оказываются частью чьей-то обыденной биографии. Да не просто «чьей-то», а биографии твоего прямого родственника.

Конечно, увлеченность Коршикова была иного, высшего, платониче­ского свойства, свободная от моего корыстного любопытства потомка. Но теперь ее смысл и мне становился внятен. Уже не собственной ро­дословной для разбирала я эти документы. Я любовалась обгоревшими на неизвестно каком пожаре краями листов (хотя на белоснежной офисной бумаге ксерокопий были видны только черные кружева этих ожогов). Я удивлялась, что послужной список всего лишь какого-то хорунжего был заполнен день за днем: все его перемещения по лицу Восточной Пруссии, в горах Балканских, при отступлении войск российских к Москве и в походе через пол-Европы к Парижу. И можно было угадать по этому послужному списку, когда кампания была успешной, а когда — нет. В 1805—1806 годах все крутились, крутились казаки вокруг крохотных, не обозначенных на современных картах восточно-прусских селений, всех этих Ландсбергов, Итковасов и Ортельсбургов. А в 1813—1814 годах летели от Лютцена к Бауцену, от Бауцена к Кульму, чтобы разбить генерала Вандамма, а от Кульма к Лейпцигу, чтоб поучаствовать в «битве народов» и далее мимо всех этих Вассе, Арсисов, Фер-Шампенуазов, Ножанов прямо на Елисейские поля. Как эта скрупулезность в документации не похожа на порядки в нашей армии во время Второй мировой, когда неизвестны, не описаны были не только судьбы отдельных солдат и офицеров, но истории целых армий, сгинувших в болотах и лесах.

Я погрузилась в архивные бумаги и не могла от них оторваться. Я узнала, что мой прадед был совсем не жалованным дворянином, а по­томственным. Ну, конечно, не Рюрикович, не боярского, не княжеского роду. Но жалован был еще его дед, Калабухов Марк Киреев, казак станицы Усть-Бело-Калитвинской, вступивший в службу в 1805 году, получивший в 1807 году во время Турецкой кампании за личную храбрость орден Святого Георгия, а за отличие в войне с французами произведенный в низший офи­церский чин — хорунжего. После чего дворянство становилось само собой разумеющимся.

Очень меня позабавило, что этот офицер и дворянин под своими доку­ментами расписаться не мог по неграмотности. А по его просьбе подпись поставил урядник Павлов. Но зато сын Марка Киреева, мой прапрадед, Марк Маркович Калабухов начинал свою воинскую карьеру писарем в кан­целярии Войска Донского при рекрутских наборах. Значит, был не просто грамотен, а очень хорошо грамотен. Это сколько же ему бумаг пришлось заполнять при столь серьезном отношении к документации! Но и повоевал прапрадед достаточно: нес службу у содержания кордонной линии Имеретии, Карталинии, Мингрелии, Гурии и Абхазии, а раньше участвовал в обороне Ахалцыхского округа. То есть «засветился» в покорении Кавказа. А спустя несколько лет, в 1854 году оказался в Крымской действующей армии и был награжден «За отличие в войне с Францией» орденом Святого Станислава 3-й степени. Закончил службу в чине есаула.

А вот мой прадед, Григорий Маркович Калабухов, единственный из моих предков-казаков, о котором я хоть что-то знала в начале моих по­исков, оказался человеком уже совсем другой среды, другого социального, культурного слоя. Окончил Новочеркасскую гимназию, потом Император­скую медико-хирургическую академию. Служил врачом при штабе Войска Донского. Но, оказывается, чины ему шли не военные, а гражданские разряды — от титулярного до действительного статского советника (по­следний как раз и соответствовал генерал-майору). А вот раненых на поле боя он действительно перевязывал, будучи уже в большом чине и должности. И не в какую-нибудь Турецкую кампанию, как я почему-то воображала, а в Русско-Японскую войну. А уж орденов у него был целый иконостас. И не только за подвиги на поле брани и выслугу лет, но еще и за эпидемиологиче­скую работу. В частности «За труды по прекращению холерной эпидемии в 1892 году».

Но удивляться и восхищаться всей этой грудой свалившихся на меня бумаг — одно дело. Работать с ними — совсем другое. А Коршиков меня в покое не оставлял: звонил, приглашал к себе, заходил ко мне, дал несколько образцов составленных им ранее родословных, в том числе Платовых и Иловайских. К сожалению, из последних я могла позаимствовать лишь схемы, но не способы освоения материала. После этих знаменитых казаков остались исторические и литературные жизнеописания, личные архивы, ме­муары, портреты, фотографии. А у меня — только три послужных списка. И то, что я знала про своих отца и деда, потомков рода, живших уже при советской власти.

Что ж, надо было пользоваться тем, что бог послал. Вернее тем, что разыскал для меня Николай Семенович.

Итак, три послужных списка. Меньше всего хлопот доставил мой пра­прадед, есаул Марк Калабухов. Его послужной список, открытый в 1834 году, был составлен четко, вполне грамотно и полно. Правда, некоторые кав­казские и крымские названия не всегда прочитывались сходу. Но помогло то обстоятельство, что в Севастополе я бывала, посещала «Панораму Севастопольской обороны», Малахов курган, Музей Черноморского флота; а Кавказ и Закавказье вообще — места родные. Поэтому все эти «кордонные линии Имеретии, Гурии», «Ахалцыхский округ», а также «Черная речка, Кача, Бурлюк», я, перебеляя документы Марка Марковича Калабухова, выводила недрогнувшей рукой.

Зато с военной биографией первого дворянина из Калабуховых я провоз­илась почти год, пытаясь элементарно прочитать всего-то четыре стра­ницы. Я чувствовала себя Шамполионом. Это были настоящие египетские иероглифы. Я понимаю, что по сравнению с неграмотным моим прапрапрадедом неизвестный писарь был кладезем образованности! Какими крупными буквами выписывал он все эти «в легком корпусе Генерала Винцегороде», какими лихими завитушками заканчивал слова! Но что значат выражения «итогожъ год а», «приретираде», упомянутое мною ранее «ото толо»?

В конце концов я поступила, как любимый мною Шерлок Холмс в «Пля­шущих человечках», и как, наверное, действовал Шамполион. Я изучила почерк писаря, особенности начертания им отдельных букв, отталкиваясь от слов абсолютно понятных. И выяснила, что букву «в» он иногда пишет грудью вверх, а не вбок — « т» (а я-то ее принимала за «т»). И сразу прочи­талось слово «австрийское», а потом и многие другие. Что звук «з» писарь подчас обозначает как «z». Что твердый знак сует куда надо и не надо. А главное — приставки, а то и окончания сплошь и рядом пишет отдельно от корней, а предлоги — вместе со словами — «пригороде», «подместечком». Поэтому выражение «итогожъ год а» следует расшифровывать «и того же года». А совершенно загадочное «Ипритомъ приприследовании неприятеля кножанскимъ всеху делаху ранену всамое Пуzо пикою» означает, что, преследуя неприятеля под Ножаном, Марк Киреев Калабухов был ранен пикою в живот. А «13-го Прифершампе нуаzе враzбiтiи корпуса маршала Мормона» — дело происходило при Фер-Шампенуазе. «Приретираде ото толо» — догадавшись, что «ретирада» — отступление, я сообразила, что отступать можно только от чего-то. Значит «ото толо» — это «отъ толь», то есть «оттуда». Просто твердый и мягкий знаки выведены с такими большими животами, что напоминают «о». И в дальнейшем это часто встречающееся «ото толо» меня не смущало.

Послужной список

Лист из послужного списка есаула Марка Марковича Калабухова.

Вот так, поработав много месяцев с лупой, документами и чистыми листами, на которых я составляла таблицы и схемы букв, выписывала свои догадки, я наконец прочитала весь текст. Географических названий турецко-болгарских и французских было немного, и я с ними справилась. Но вот Восточная Пруссия!Все эти местечки, деревушки, реки, речонки! Тут и почерк писаря служил помехой, и его явная неграмотность. Я кинулась к каким-то историческим источникам, картам, описаниям наполеоновских кампаний. Но за двести лет все переменилось, не стало большинства на­селенных пунктов, те, что остались, изменили свои названия, переходя от одного государства к другому. Кульм, Прейсиш-Эйлау, Алленштайн, Лютцен, Бауцен — вот они. Остальные же — сплошной вопрос!

И вдруг мне повезло! У подруги моей подруги обнаружился толстенный дореволюционный атлас Европы, очень подробный, а главное — не так отдаленный от наполеоновских времен. Хозяйка атласа сделала мне ксе­рокопии карт Восточной Пруссии, Германии, Франции, и, заполучив их в неограниченное пользование, вооружившись все той же лупой, сравнивая каждую букву на карте с закорючками в послужном списке, я прочитала наконец-то такие названия, как Янов, Насельск (тогда — Янлов, Новосельск), Ортельсбург, Вгалау, Васси, Мери и тот самый Ножан. Теперь воинская биография хорунжего Калабухова была расшифрована на девяносто восемь процентов. Оставалось еще пять-шесть прусских местечек, которых в атласе не оказалось, а разобрать названия в архивных документах мне не сумел помочь даже какой-то крупный специалист по чтению старинных рукописей, к которому обращались мои внуки-историки. Нет, вру: три названия он все-таки расшифровал. А четыре — не получилось. Боюсь, что и в расшифрованные могли закрасться ошибки. Да простит меня мой неграмотный прапрапрадед и не слишком грамотный писарь.

Николай Семенович успокаивал: «У меня есть талмуд, который я сам составил — все географические названия, связанные с историей казачества. По периодам. Наполеоновские войны — отдельно. Доводите, что сможете, до конца, а потом мы сядем с вами и заполним белые пятна». Я видела, что у моего покровителя и вдохновителя работы невпроворот, и не хотела его беспокоить. Тем более что завершению моих трудов мешали куда более серьезные препятствия.

Лист из послужного списка хорунжего Марка Киреева Калабухова.

Лист из послужного списка хорунжего Марка Киреева Калабухова.

В конце концов несколько пробелов в прусской одиссее прапрапрадедушки нисколько не меняли картины его биографии, не портили фантастической истории броска от станицы Усть-Бело-Калитвинской в Париж и обратно. А вот послужной список моего прадеда, заполненный мелким четким кал­лиграфическим почерком, абсолютно грамотно, очень обстоятельно, под­робно, с десятком граф, сносок, примечаний, обрывался 9 ноября 1907 года с указанием, что Григорий Маркович Калабухов откомандирован в качестве бригадного врача Забайкальской казачьей бригады в Читу. И все. Как корова языком слизнула. В ростовских архивах больше ничего не было. Конечно! Он же теперь (то есть с 1908 года) на Дальнем Востоке служил, а не на Дону. Коршиков сам провел дополнительные раскопки. Добыл только какую-то купчую на сад, приобретенный моим прапрадедом в Кундрючинском районе и бумаги на усадебный участок, что ли. Зачем мне это? Меня занимала био­графия прадеда-генерала (то бишь, действительного статского советника). Я обратилась в Центральный военно-исторический архив в Москве. Потом в Читинский архив. Потом — в Санкт-Петербургский. Сколько я сделала в течение пяти лет телефонных звонков! Сколько я написала запросов и получила очень вежливых ответов! Недос-таток у всех был единствен­ный — полное отсутствие искомых сведений. Как будто и не было после 1907 года никакого Григория Марковича Калабухова. Сообщили мне, правда, имя отчество его жены, моей прабабушки — Любовь Николаевна. Какие-то мелкие детали его движения по службе. Но все до 1908 года.

Николай Семенович позванивал мне, я ему. Он приглашал меня на все мероприятия, связанные с историей казачества, сообщал об интересных публикациях. Видимо, хотел подхлестнуть меня в работе. Но нам обоим было ясно — пока я не разыщу недостающее звено — дело с мертвой точки не сдвинется. Ну, Коршикову было и так чем заняться без моей жиденькой родословной. Я уж не говорю о его работе в университете! Он подготовил и издал несколько книг по казачеству. Кое-что показал мне, как филологу. Я с удовольствием прочитала и даже сделала незначительные стилистические замечания. Николай Семенович благодарил меня с пылкостью, совершенно не соответствующей моим заслугам. И это объяснялось не только благород­ством натуры, но горячей приверженностью к избранной теме. Коршикову и меня хотелось заразить своим увлечением. И не только меня. Знаю, что Николай Семенович нашел еще нескольких потомков дворян из казаков, агитировал их заняться родословными. Знакомил нас между собой, надеясь на взаимное подзуживание. Не знаю, кого кроме меня он сумел раскачать. Но конца моей работы он не дождался. Умер на бегу. Сгорел, раскаленный своим азартом, энтузиазмом, страстью.

Фрагмент из дореволюционного атласа. Восточная Пруссия.

Фрагмент из дореволюционного атласа. Восточная Пруссия.

Сначала эта внезапная кончина повергла меня в некий ступор. Все ста­ло казаться таким мелким, бессмысленным по сравнению с внезапностью нашей смертности. Но прошло время. В Донской публичной библиотеке от­мечали юбилей Николая Семеновича Коршикова. И, слушая рассказы о нем друзей, коллег, учеников, работников архива, я подумала, что у меня есть обязательства не только перед моими предками, не только перед моими детьми и внуками, но и перед этим замечательным человеком, который уже проделал за меня две трети работы. Движимый высокой страстью к прошлому донского казачества.

И я опять стала писать. Например, в Иркутский архив, куда меня переадресовали из Читы. А тут вдруг приехал в гости приятель из Санкт-Петербурга, и я, к слову, посвятила его в историю моих поисков. — «Постой, — говорит он, — а ведь в Питере есть военно-медицинский му­зей. Твой же родственник был военным врачом. Хочешь, я туда загляну?». Конечно, я хотела!

Спасибо моему другу! Действительно, след Григория Марковича Кала­бухова отыскался в архиве военно-медицинского музея. И там последним местом его службы указывалась не Чита, а Иркутск. И уже не в казачьих войсках, а по линии Министерства обороны. Написала я опять в Иркутск, получила подтверждение и рекомендацию обратиться все в тот же Цен­тральный военно-исторический архиве в Москве на 2-й Баумановский, где я уже стала своим человеком. Только теперь я искала своего прадеда, как состоящего на общевойсковой службе. И прислали мне за соответствующую плату полнейший послужной список от рождения до смерти, включающий и то, что у меня было, и то, чего не было. И узнала я, что Григорий Марко­вич не вечно оставался вдовцом после смерти Любови Николаевны Гальяр, а женился вторично в уже почтенном возрасте на Виктории Ивановне Хорошиловой и усыновил ее ребенка от первого брака. (То-то я все никак не могла понять, о каком Алеше Калабухове говорил и писал мой отец ?). И умер военврач не только что до революции, но даже до Первой мировой войны. Нет, вру — в первые недели войны, будучи в отпуске по болезни. Лечился в Туапсе. Это, считай, ему повезло. Не попал ни под какие разборки после семнадцатого года.

Листы послужного списка статского советника Григория Марковича Калабухова

Вот так завершилась почти восьмилетняя история моих поисков. Родословная казачьего рода Калабуховых была готова. А параллельно я на­писала воспоминания о своем деде и даже напечатала их в новосибирском журнале. Теперь мои дети и внуки могут кое-что узнать о своих донских корнях. С одной из четырех (или одной из восьми, если дело касается внуков) сторон. Если же они захотят поискать своих предков по другим линиям, то им придется куда трудней, чем мне. Это ведь только военные архивы хоть частично сохранились. А главное — у них не будет такого замечательного помощника и вдохновителя, каким явился для меня Николай Семенович Коршиков, которому я и посвящаю эту публикацию. Оформила я свои ма­териалы так, как Николай Семенович учил. Жаль только — разветвленного родового дерева не получилось. Связи между моими двоюродными дедами, дядьями, тетками, порушенные в революцию, уже не восстановились. И фотографий у меня очень мало. Только те, что относятся к двадцатому веку. Но что есть, то есть. Все — в этой книжке.

Оставить комментарий