Короче, светлых сторон в жизни дяди было более чем достаточно. Но так как у каждой медали есть обратная сторона, то существовали и минусы. И они доставались исключительно маме. Легко было мне заскочить раз в две недели и похихикать над липовой фотографией, поспорить с Юрием на какую-нибудь политическую или философскую тему, чтобы, дойдя до точки кипения, сбежать с поля боя. Бедной же моей маме в ее под семьдесят лет, с тяжелой ишемией приходилось ежедневно обслуживать брата. Причем он не то чтобы был требователен и капризен — он был напичкан дурацкими реакциями, претензиями, шуточками, которые и уравновешенному человеку выдержать трудно, а тем более — маме, чья нервная система была потрепана нелегкой жизнью. Да и юмора ей порой не хватало. (Хорошо иронизировать со стороны, не находясь внутри проблемы!) Так вот: пересмеять про себя (или со мной) разговоры брата о его, ее, а прежде всего — их матери — божественном происхождении мама, убежденная атеистка, не могла, вступала в спор, и все заканчивалось сердечным приступом и «скорой помощью». Едва сердце отпускало и врачи уезжали, Юрий начинал своим новым, с веселым привизгом голосом убеждать сестру, что она ничем не больна, что не надо «себе придумывать», что он — сын божий и охраняет свою любимую сестричку от всего плохого.
Как ни редко я становилась свидетелем таких инцидентов, но видела, как они разрушают здоровье матери. Даже моя пятнадцатилетняя дочь, которую я приспособила помогать бабушке по хозяйству, раздражалась Юрием и старалась мыть полы или там окна в его отсутствие. Слава Богу, архивные розыски уводили дядю из дому порой на целый день.
Когда стало очевидно, что Юрий вписался в окружающую среду, что он может себя обслуживать и что ростовские психиатры, не науськиваемые, как это было в Москве, партийным начальством, вполне к нему равнодушны, мама решила поменять его московскую квартиру на Ростов и отпустить брата в автономное плавание. В первые полгода она такой вариант с Юрием даже обсуждать боялась, памятуя, как он тридцать лет цеплялся за столицу.
Но я уже говорила, что в голове дяди произошел полный поворот кругом, и Ростов стал для него чем-то вроде Мекки для мусульманина или Иерусалима для иудея. Короче, святым местом, в котором родилась его матерь — моя бабушка. И он с восторгом принял идею переезда. Осуществлять ее пришлось, конечно, маме. Она искала варианты через специальное бюро по обмену, было такое на Красноармейской. Их оказалось достаточно. Комната в Москве, возле Даниловского рынка, отнюдь не окраина, легко обменивалась на однокомнатную ростовскую. Хотелось только поселить Юрия поближе к маме.
Как всегда в таком капризном деле, как обмен, особенно междугородный, ситуации возникали и тут же исчезали, доходили чуть ли не до последней черты и рушились в одночасье. Ростовским обменщикам хотелось посмотреть комнату Юрия. Но кто мог ее продемонстрировать? Передать ключи соседям по коммуналке мама опасалась: они все двадцать лет точили зубы на пустующую жилплощадь. К тому же некоторым перспективным обменщикам не удалось добиться разрешения на московскую прописку. Это было что-то столь же недоступное для простого смертного, как приглашение на чай в Букингемский дворец. У мамы уже силы иссякли — вести всю эту переписку и ходить по адресам.
Но вот в конце семьдесят пятого года нарисовался идеальный вариант. Партнеры по обмену уже жили в Москве, глава семьи работал в каком-то, скажем, Главке. А в Ростове, в однокомнатной квартире на Чехова, в трех кварталах от мамы, у них оставался сын-студент, который имел официальное право перевестись в московский вуз по месту жительства родителей и получить столичную прописку, к тому же столь почтенным людям можно было и ключи доверить… И — ура! Комната на Мало-Тульской им понравилась!
Все равно, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Все осложнилось тем, что обменом занималась старая, больная мама, а официальным владельцем московской квартиры был Юрий, и на него же оформляли ростовское жилье. Поминутно возникала потребность то в одной, то в другой заверенной нотариусом бумажке. Дядя не только ничего не желал (или не мог?) делать самостоятельно, но, даже когда требовалось прийти, поставить подпись, увиливал под предлогом важной работы. Тут-то и подстерегала нас всех беда.
Дело было в феврале. За окном моросил дождь со снегом. Я копалась на работе в своих бумажках, когда зазвонил телефон. И какая-то незнакомая тетка сказала:
— Приходите, забирайте вашу мать, она тут у нас в магазине находится, упала, поломалась…
Ну, дальше все по стандартной схеме: в ноги к начальству, чтоб отпустили, перехватить денег на такси, доехать до магазина на углу Чехова и Максима Горького. Увидеть бледную, скрюченную от боли маму в залепленном грязью пальто, со сбившейся на одно ухо шапкой, с заплаканными глазами. Отвезти ее в травмпункт, ждать в очереди, раздевать, одевать, водить по лестницам от травматолога до рентгенолога, громоздить на ледяной металлический стол, снимать с него, вести назад. Смотреть, как гипсуют сломанную выше локтя правую руку, кое-как напяливать верхнюю одежду и доставлять больную домой. К ней. Я предлагала — ко мне, но мама отказалась: Юрий будет волноваться.
За эти три часа она рассказала, что же произошло. Срочно, ну просто очень срочно, понадобилась еще одна заверенная нотариусом бумага. Прибегал парень-студент, владелец однокомнатной квартиры: у него уже кончились каникулы, ему уже следовало быть в Москве. Мать собрала все документы, со скрипом уговорила Юрия пойти в нотариальную контору. Невзирая на плохую погоду и собственное ужасное самочувствие.
…Да, так и быть. Но только не к ближайшему нотариусу, у которого оформляли остальные документы. Ноги его не будет у этой «гомнюшки», у этой гиммлеровской прислужницы. Ты обратила внимание, эта контора находится напротив университета? А там у входа висит барельеф этого негодяя Суслова. И он всю эту территорию контролирует! Ты знаешь, что в НКВД есть специальный отдел, который занимается передачей приказов с помощью предметов искусства: картин, скульптур, барельефов? В кино вот тоже — двадцать пятый кадр…
Мама схватилась за сердце и за валидол и, чтоб заткнуть этот фонтан, согласилась ехать на Сельмаш, где работала замечательная девушка-нотариус. Тем более контора помещалась в бывшем Пролетарском райкоме комсомола, где я, помнишь, помнишь, работал третьим секретарем. И эта девушка состояла у нас на учете. Настоящая ленинка!
Мама не стала объяснять брату, что, когда он был секретарем райкома, нотариус, скорее всего, еще не родилась, а потащилась с ним в снег и гололед до трамвая, а потом трамваем — на Сельмаш. А когда доверенность была оформлена, Юрий попросил у сестры десять рублей на хорошую бумагу, которую видел в каком-то сельмашевском канцелярском магазине.
— Ты бы меня хоть в трамвай посадил, — взмолилась мама.
— Нет, нет, — засуетился Юрий. — Тут близко, иди потихоньку. А то канцтовары закроют на перерыв.
До трамвая мама доковыляла благополучно, а вот когда сошла на Чехова, то, переходя через рельсы, споткнулась о скользкую шпалу и упала. Да еще как! Но при этом старалась не замочить, не порвать, не растерять документы, которые Юрий, конечно, всучил ей.
Когда мы приехали на такси в «Новый быт», Юрий уже был дома, сразу замахал руками, запричитал с уже упомянутым взвизгом. Начисто отверг мои упреки, стал уверять, что никакого гололеда нигде нет и никакого перелома быть не может, это все выдумки врагов. Просто Леночка слегка ушиблась, ей надо полежать, а к утру все пройдет. Вот когда у меня была флегмона, вот это был ужас…
Дядя, действительно, болел флегмоной еще до первой психушки, занимался самолечением, потом его увезла в больницу «скорая», ногу резали, чистили, он недели две лежал в хирургии и любил рассказывать, какие испытывал до, во время и после страдания. Показывал руками высоту опухоли и величину разреза. И был абсолютно уверен, что ничьи болезни и никакие боли с этим не сравнимы.
Я махнула рукой на Юрия, дала маме анальгин и помогла лечь, проревизовала холодильник, нашла, что на первый случай с голоду они не помрут, поставила на тумбочку возле маминой кровати валокордин, стакан воды, димедрол, который велела принимать на ночь, немного поназидала дядю, заглянула к соседке с реверансами «будьте добры», «если что…» и помчалась ловить последние полчаса работы, а оттуда — к своему шалашу (разбитому корыту?).