Как странно! Едва сунув нос в детство, перебрав по крупицам довоенные и первые послевоенные годы, я впервые осознала, какую громадную роль сыграл Юрий в моей судьбе.
Во-первых, он исполнял обязанности «мужчины в жизни ребенка». Я уверена: на эту тему психологами написана масса исследований (особенно животрепещущей стала проблема в наши дни, когда чуть не треть детей вырастает в неполных семьях). Искусство тоже хочет разобраться — что к чему у отцов и детей. Я имею в виду не взаимоотношения поколений по-тургеневски, а место мужчины в жизни ребенка. Есть такая замечательная книга американки Марджори Ролингс «Сверстники». Да, я чуть не забыла «Сердце» Эдмона де Амичиса. Их надо обязательно прочесть всем мужчинам-отцам и тем, кто только собирается ими стать. И недавний нашумевший фильм Звягинцева «Возвращение», потому так взбудоражил зрителя, что попал в горячую, болевую эту точку.
Но зачем мне все научные и художественные изыскания! Мой собственный жизненный опыт — ребенка, матери, бабушки, неисчислимое количество ситуаций, виденных, слышанных, пережитых позволяют сделать некоторые выводы. И главный из них: мужчина остро необходим каждому ребенку для развития гармоничной личности. И напрасно утешают разведенных жен: «Ничего, у тебя ведь девочка (или девочки). Их и без отца поднимешь!».
Поднимет — да! И мальчика поднимет. И даже проведет мимо рюмки, дозы, подворотни! Но чего-то в человеке, выросшем без мужчины, всегда будет не хватать — и ему самому, и окружающим. Кстати, дети это осознают. И как ребенок, которому для роста костей необходим кальций, инстинктивно лижет мел и штукатурку, так обожают малыши всех мужчин без разбора, оставаясь равнодушными к большинству женщин (если это не мать, ну в крайнем случае бабушка, кто-то близкий).
Я это знаю по себе. К нам в дом до войны ходили разные люди, но праздником я считала появление Миши Кифтева — соученика Юрия по техникуму — и дяди Киры — маминого друга. И было почему! Все эти тети Веры, Марии Петровны, Наташи лезли целоваться, пихали конфеты, задавали дурацкие вопросы в течение первых пяти минут, а потом весь вечер вели со взрослыми нескончаемые разговоры за столом. А Миша Кифтев сразу брался за карандаши и рисовал мне резвых лошадок, какие-то мосты через глубокие рвы вокруг замков с башнями… Дядя Кира рассказывал про походы с рюкзаками и палатками, учил меня вязать морские узлы, зажигать спички (под причитания бабушки). Все это было вне привычного, вне рутинного, приоткрывало иную область мира, пусть в крохотное окошечко, в щель, но пускало в дом свежий воздух.
А еще запомнился мне довоенный наш почтальон Николай Петрович. Он приносил раз в месяц переводы — отцовские алименты. Иногда приходили почтальоны-женщины; приходили и уходили, как и не было, без имени, без отчества, без слов. Николай же Петрович как-то по-особому одетый (или мне это только кажется, или была почтовая форма?) не просто сидел за столом в ожидании, пока бабушка найдет очки и распишется в книге, но иногда выпивал чашечку чая и уж обязательно находил для меня несколько ласковых слов, вопросов, шуток. Эти мимоходные реплики долго хранились в памяти. А тем более — не мимоходные. Однажды Николай Петрович пришел в обеденный час и застал меня с перекривленной мордашкой, а бабушку — с ложкой, которой она вливала в меня суп. Почтальон изобразил страшное удивление:
— А я и не знал, что у тебя больные руки! Нет? Ну, тогда бабушка сейчас пойдет на кухню за вторым, а ты тем временем съешь первое. И с сегодняшнего дня будешь есть только сама, как здоровый, взрослый человек. Тебе сколько лет? Четыре с половиной? Конечно, взрослый!
И все. Больше меня никто никогда не кормил с ложки. Кстати, бабушка много позже рассказывала, что, прощаясь в коридоре, Николай Петрович ей посоветовал: «Не бойтесь пропустить обед или ужин. С голоду не помрет. А часа через два сама попросит и съест подчистую».
Загадок в этих детских предпочтениях никаких нет. Что такое женщина в жизни ребенка? Мама, бабушка, тетя, няня? Всегда обязанности, всегда насилие, всегда принуждение. Надо вставать. Надо одеваться. Надо есть манную кашу. Надо принимать горькое лекарство. Надо идти на прогулку, когда дома только начата интересная игра. Надо отправляться обедать или спать, когда хочется гулять. Нельзя лезть в лужу. Нельзя ковырять в носу. Нельзя кидать камни. Ну что во всем этом хорошего?
Зато мужчина — это всегда праздник. Освободившись от своих взрослых дел, он охотно превращается в мальчишку, в ребенка. Мужчина готов кувыркаться на полу, пускать мыльные пузыри, прятаться в шкафу и даже способен в азарте игры разбить какую-нибудь чашку. Он может отправиться на прогулку в «дремучий лес» или в «дальние страны» (пусть так назовет он сквер на соседней улице) и, прихватив тебя в компаньоны, будет таскать по «неведомым местам» до изнеможения. А когда совсем обессилеешь — посадит тебя на плечи. На этих же плечах несет тебя мужчина на демонстрацию (праздник советского ребенка!) или на стадион. Он отправляется с тобой под протестующие крики мамы и бабушки на рыбалку или за грибами, захватив пару крутых яиц, несколько помидоров, булку хлеба и соль в бумажке. Если кто заводит в доме щенка или котенка, если кто затевает коллекционировать марки или клеить бумажного змея — то это мужчина!
Женщина в представлении ребенка — скучные будни. Мужчина — приключение! К тому же, нарушая привычный порядок, отвергая жесткие правила, мужчина, в отличие от расшалившегося, а то и разбушевавшегося дитяти, знает меру, знает, когда надо остановиться. И эти запретные зоны, эти редкие табу действуют на ребенка в тысячу раз сильнее, чем бесконечно повторяющиеся одергивания женщин. Вот как мгновенно подействовала на меня ирония нашего почтальона.
Поэтому мой совет женщинам: пусть ваши дети вырастают в мужском обществе. Если у вас есть муж, который любит детей и которого они любят, и вы видите, что у него есть что отдать ребятам, то постарайтесь наступить на хвост вашим личным обидам и неудовольствиям в семейной жизни. Если все-таки вы развелись, то не мешайте мужу общаться с детьми, пусть он вносит в их жизнь эту особенную атмосферу праздника и авантюры. Если мужа нет вообще (умер, не хочет знать ребенка — что одно и то же), то пусть мужское начало в жизни детей осуществляет их дядя (как было у меня), дедушка (как у моих рано осиротевших внуков), ваш бой-френд (если он действительно «френд», а не просто «бой» для постели), добрый, умный сосед, может, отец кого-либо из одноклассников детей — есть ведь на свете широкие и благородные мужчины, готовые принять под свое крыло чужого ребенка. А вы не отталкивайте эту помощь. Наоборот — ищите ее.
И жизнь ваших детей окрасится в иные тона. И они будут вспоминать, как вспоминала я: сказки, которые сочинял для меня Юрий, песни, которые он мне пел, громадного черного игрушечного медведя и настоящую шерстяную матроску, которую он привез мне из Москвы. И вызвал недовольство бабушки: во-первых, дороговизной покупок, во-вторых, неуместностью игрушки для взрослой девочки (семь лет!). А как я этого мишку обожала! Даже в военных странствиях с ним не расставалась! И ту первомайскую демонстрацию сорокового года, о которой я уже обмолвилась, я помню по всех подробностях: этот грузовик, оформленный алыми полотнищами, бумажными цветами, воздушными шарами, портретами; оркестр пединститута, бухающий медью; кузов, набитый ребятишками, и я среди них, размахивающая красным флажком, наполненная счастьем до макушки. Счастливая дядина племянница!
А сколько подробностей сохранилось в моей памяти от лета сорокового года, когда бабушка работала медсестрой в санатории под Новороссийском. Мне уже успела наскучить с апреля жизнь в этой Кабардинке, как вдруг в начале августа приехал Юрий. (Видно, о его болезни не забывали, санаторий был неврологический.) И все у меня переменилось, жизнь расцвела приключениями. Поселился дядя в лечебном корпусе, но все свободное от процедур и режимных обязанностей время проводил со мной. В три дня Юрий научил меня плавать. Правда, его красивые саженки я перенять не смогла, бултыхалась по-собачьи, но с годами, уже после войны, хоть и трюх-трюх, но заплывала за горизонт, как и мой учитель. А мои мама и бабушка, прожившие полжизни в Батуми, только плескались по грудь в воде, нетвердо стоя на крупной, скользкой гальке! Вот еще: не раз после обеда отправлялись мы с Юриком в горы. Он шел, помахивая тросточкой, которую срезал на моих глазах перочинным ножиком и украсил замысловатыми узорами. Мы проникали в заросли кизила и терна, объедались ягодами, гонялись за ящерками, ловили роскошных южных бабочек, и дядя учил меня их усыплять и распяливать для коллекции. В юности Юрий этим делом серьезно увлекался, и у нас до самой его смерти хранилось несколько коробок с летучими красавицами. В той же Кабардинке, в санаторском парке, мы подобрали несколько громадных, жирных, зеленых, рогатых гусениц шелкопряда и пытались вывести из них бабочек — положили в закрытую коробку, кормили листьями тютины. Но что-то нам помешало — скорее всего, надо было уезжать. Нам с Юрием. Меня ждал первый класс, а его — работа. Бабушка же оставалась до конца сезона. И эта наша поездка с дядей совершенно не походила на путешествие с бабушкой. Юрий купил два билета на верхних полках. Мы лежали визави и шептались под стук колес. Меня он на всякий случай оградил своим брючным ремнем. Я ясно вижу светлые полоски на краю коричневого ремешка. И как я просыпаюсь ночью и трогаю этот ремень рукой.
Калейдоскоп мелочей, деталей, но насколько беднее было бы без них мое прошлое!
Но главная заслуга Юрия передо мной в другом. Как ее обозначить, определить? Попытка — не пытка.