Назавтра, к счастью, была суббота. И, выпроводив детей в школу, я потопала к моей травмированной. Она, на удивление, чувствовала себя сносно. Соседка «была добра» и помогла включить газ и согреть завтрак. Сюрприз поджидал с совершенно неожиданной стороны: ночью сбежал Юрий. Ха-ха-ха! Мама рассказала, что в полвосьмого они кое-как поужинали. Дядя вызвался помыть посуду: «А ты, Ленуся, ложись, отдыхай». Мать наглоталась болеутоляющих, успокоительных и заснула в задней комнате. Говорит, что брат долго копошился. Она думала — убирает после ужина. Соседка тоже слышала долгое хождение, потом хлопанье дверьми, звук ключа в скважине, но посчитала, что Юрий пошел в ночную аптеку. А он собрал свое белье, рубахи, костюм, кое-какую обувь, взял отложенные на обзаведение в новой квартире сто пятьдесят рублей — и слинял. С дороги прислал письмо: «Дорогая сестричка Леночка! Я надеюсь, что ты уже здорова. Я вынужден был срочно выехать по своим делам для получения нужных, важных, ценных документов. Когда я их получу, наша с тобой жизнь полностью переменится. За заслуги наших родителей мы с тобой получим прекрасный особняк на берегу Черного моря, с полной обслугой и персональными врачами. А квартира в „Новом Быте“ будет превращена в музей нашей святой мамочки. И Инночка станет его директором. Крепко целую. Твой любящий брат Юрий».
Надо отдать нам должное, мы с мамой восприняли эту ситуацию с юмором. Даже она, насколько позволяла сломанная рука и незавершенный квартирный обмен. Тут уж пришлось немного подсуетиться мне — связаться с парнем-обменщиком, отдать ему какие-то бумаги, сделать какие-то междугородные звонки. Мать же решено было перевезти ко мне, и в этом были свои существенные плюсы — от нас до травмпункта ходьбы было всего три квартала, а не восемь, как от «Нового Быта». И вот еще: ближе к ночи, когда детей и мужа брал угомон, а я возилась на кухне с обедом на завтра, мы вспоминали, каким любящим, заботливым сыном, братом, дядей был Юрик в молодости. Мама рассказывала мне про их детство в Батуми. Пятилетний Юра любил играть в куклы. Его поддразнивали соседи и знакомые, а он упрашивал бабушку: «Мамочка, купи вот такую, малюсенькую, ну, пожалуйста». Держал подарок в кармане штанишек. Оглянется по сторонам — никто не видит? Быстро вытащит, полюбуется и спрячет. И еще мы рассуждали о том, как развивается у психопатов этот всепобеждающий инстинкт самосохранения, обережения себя любой ценой? За счет чего? (Мама, большой знаток естественных наук, свято верила в закон Ломоносова-Лавуазье: если в одном месте прибавилось, значит, в другом убавилось.) Может, за счет оскудения души? Которая ссыхается, скукоживается, перестает вмещать в себя окружающий мир. Отсюда и второе название сумасшедших — душевнобольные. Я как раз думала, что зависимость обратная: мудрая природа, увидев, что человек теряет способности к социальному контакту, разумным, логичным поступкам, опускает его по эволюционной лестнице, возвращает ему животные качества.
Но беседы — беседами, а дела — делами. И когда Юрий через два месяца вернулся в Ростов, гипс с маминой руки уже сняли, а собственная квартира ожидала дядиного вселения.
Остается рассказать совсем немного. Ну, конечно, как обустраивала мама жилье брата. Что-то не припомню — переправляли московскую мебель контейнером или махнулись обстановкой с обменщиками? Но, кажется мне, что этот допотопный красноватый, фанерованный шифоньер встречался в моем детстве. Еще стояла подержанная, но удобная тахта, обеденный стол и четыре стула. Мама купила в соседнем мебельном небольшой письменный столик, стол и занавески в кухню, люстру, шторы. А я отдала две старых табуретки и холодильник «Саратов» (мужу удалось, наконец, «по блату» купить большую «Бирюсу»).
Неужели все это было и длилось десятками лет — невозможность купить нужную вещь, даже при наличии денег? Впрочем, и денег всегда не хватало. Мне всего горше вспоминать, что мама при сорокалетнем стаже, всю жизнь проработавшая на двух службах, получавшая до двух тысяч (после реформы — двести рублей), пенсию заслужила всего шестьдесят. Ведь рассчитывалось все с одного оклада, и никакого коэффициента за выслугу лет не причиталось. Пресловутая сумма в сто двадцать, сто тридцать два рубля — это миф. Такую пенсию получали единицы. И вот мама, пока хватало сил, читала лекции по санминимуму для продавцов. На эти приработки она и норовила получше обустроить брата. А из дома отдала хорошее одеяло, три комплекта постельного белья, полотенца, настольную лампу, посуду. И несколько книг из его еще юношеской библиотеки, о которых я уже говорила: брокгаузовский Шекспир, однотомник Маяковского и юбилейный Пушкин — книги, которые таскались за нами в военные годы, которые нагрели себе за сорок лет место в книжном шкафу ростовской квартиры и о которых Юрий давно забыл.
Честно говоря, я про себя осталась недовольна этими реституциями. Особенно когда спустя два года я этих книг у дяди не обнаружила. А на мой вопрос он хладнокровно объяснил, что сдал этот хлам в букинистический. Кстати, его, конечно, надули. Юбилейный однотомник Пушкина был объявлен раритетом и стоил по каталогу очень дорого. Впрочем, может, это случилось годом позже, чем дядя расстался с книгами? Но я не о коммерческом промахе дяди сокрушалась. Я бы даже тогда, в совершенно нищее для нашей семьи время, отдала бы любую сумму, чтобы сохранить этого Пушкина. А сегодня — тем более. Лишь бы толстый, смешной том в серо-зеленой обложке с синими матерчатыми уголками, желтоватыми страницами и курсивным шрифтом находился у меня под рукой. Увы!
Кстати, собрание сочинений Белинского Юрий пощадил, но практически к заветным зеленым томикам не прикасался. Дядя купил старенькую пишущую машинку, научился тыкать одним пальцем и с головой ушел в биографию великих родственников. Конечно, основной массив рукописи перепечатывался машинистками, но небольшую правку Юрий делал сам. Он чувствовал себя счастливым, заранее обживал свои воздушные замки, тратил будущие гонорары и примерял лавровые венки и ордена.
Казалось, устроив судьбу брата, мама могла бы немного пожить для себя. Тем более что мы с мужем стали зарабатывать получше, дети наши подросли, и на мамину долю теперь перепадало чуть больше и моральной и материальной помощи.
Но, как сказал поэт: «Все приходит слишком поздно». Не прошло и полгода — мамина рука сломалась снова в том же месте от автобусной давки. После долгих хождений, сначала по хирургам, потом по онкологам, остановились на диагнозе «саркома» и приготовились к худшему. По этому поводу она переехала ко мне окончательно. Но тут нарисовался чудом травматолог какой-то необыкновенной квалификации и определил костную патологию (остеопороз? фиброзную дистрофию? Уж не помню, да и не важно), назначил лечение заурядными антибиотиками, опухоль прорвалась, вытекла вульгарным гноем, а рука кое-как зажила, частично потеряв подвижность.
Ну и черт с ней! Мама жила у нас, ей все подавалось и принималось, у нее была собственная свежеотремонтированная комната, ей купили оренбургский платок вместо кофты, носить которую мешала больная рука. Она радовалась, что окна в ее новом жилище выходят на север — сорок лет она мучилась от солнца в новобытовской квартире. Любимая внучка окончила школу и поступила в университет. А главное — свалилась угроза цээр. И все вздохнули свободно. Юрий, правда, во всех этих пертурбациях не участвовал. Он еще весной улизнул на юг. (После того ночного побега он утвердился в свободе передвижения.) Так что и переселение, и снятие рокового диагноза происходило без него. Впрочем, его в подробности маминых обследований и лечения не посвящали. Он раз и навсегда заявил, что «не надо ничего надумывать. Леночка совершенно здорова, надо только есть побольше южных фруктов, и все пройдет».
Плохо было только одно. В этом эйфорическом состоянии мы начисто забыли о маминой ишемии. А она, оставленная без внимания, ударила, как бандит, притаившийся за углом, внезапно и жестоко, наотмашь. Еще четырнадцатого октября я возила маму в парикмахерскую, а на обратном пути мы купили по счастливой случайности в магазине тот самый оренбургский платок. А в ночь со второго на третье ноября мама умерла от отека легкого на руках у меня и врачей «скорой помощи». Утром я отправила Юрию телеграмму до востребования в Тбилиси и денег на билет. Судя по тому, что деньги не вернулись, дядя их получил. Но не приехал. Появился в Ростове перед Новым годом. На мои предложения посетить могилу (не зимой, конечно, но уже весной) отговорился то ли занятостью, то ли нездоровьем.