Персональный сайт Инны Калабуховой

Старый ёж и все остальные

Первая проснулась мама от какого-то смутного беспо­койства. Прямо в окно смотрела большая, как тарелка, луна, а во дворе заливался Жулик. Он вообще любил по­гавкать, особенно ночью. Давал знать, что не зря хозяйс­кий хлеб ест. Бывало, подойдёт кто чужой к забору, или просто запоздалый прохожий мимо калитки прошагает — Жулик сразу голос подаёт. Но сегодня он лаял как-то осо­бенно: с оттяжкой, почти без пауз. То рассерженно тяв­кал, то выпускал целую очередь гавов, то подвывал раз­драженно. Так лает собака, если чужой не уходит, а на­оборот, приближается, ходит по двору. Странно.

— Мама! — раздался голосок с катаной кроватки.

— Спи, дочка, спи.

— А что Жулик лает?

— Не знаю, Катюша.

— Может, к нам разбойник забрался?

— Ну, какой тут разбойник!

— Ну, пират.

— Никаких пиратов тоже нет. Это, наверное, кто-ни­будь заблудился. Вместо своего двора в наш попал. Я сей­час в окно выгляну.

Выглянула мама в окно — во дворе пусто. Полная луна сад насквозь просвечивает. Между яблонями, грушами — никого. А Жулик аж на задние лапы встал, цепь натянул и на веранду лает. А что на веранде делается — маме из окна не видно.

— Посиди, Катя, — говорит мама, — я сейчас на ве­ранду выйду, — и халат надевает.

— Я боюсь, не ходи, — просит Катя. — Это вор к нам забрался.

— Я его прогоню, — мама говорит, а сама тоже немно­го побаивается.

Открыла мама на веранду дверь и видит — на другой стороне веранды тоже дверь открывается и из неё Иллари­он Захарович выходит.

— Что, напугались? — спрашивает. — Сейчас я этого разбойника поймаю. Он у меня второй год виноград объе­дает. Видите, что делает?

Быстро прошёл Илларион Захарович через веранду, спу­стился с крыльца, увитого виноградной лозой, рубашку зачем-то с себя снял, наклонился и что-то с земли под­нял.

— Смотрите, — и что-то подносит маме в рубашке. Она посмотрела — а это ёж! Большой, старый, видно. В клу­бок свернулся, Илларион Захарович его в картонный ящик посадил и спать отправился, а мама к Кате вернулась.

Как услышала Катя про ежа, заволновалась, закрича­ла, что сейчас же пойдёт его посмотреть, но мама велела спать. Ёж в ящике, его и завтра посмотреть можно.

Нескоро уснула Катя. На веранде что-то сопело, пых­тело, царапалось — это, наверное, ёж хотел выбраться из ящика. Луна уже ушла из окна, небо стало сереть, когда сморил девочку сон. И ёж устал, задремал в своей темнице.

Проснулась Катя поздно, и как была в ночной рубаш­ке, помчалась смотреть ежа. Возле ящика уже стояли Алё­ша с сумкой в руках — видно, собрался за покупками — и Айя в голубом красивом капроновом платье — она со сво­ей мамой в город уезжала.

Ёж не обращал на ребят ни малейшего внимания. Вею ночь он пытался вырваться на свободу, но прогрыз только небольшую дырку в углу ящика. Теперь он деловито об­нюхивал эту дырку, как будто проверял — что там, по ту сторону ящика? Стоит ли работать дальше? Сейчас ежу по­лагалось бы спать в своей норе, но здесь ему не спалось и не сиделось. Его чёрный мокрый носик-пятачок тыкался в ящик, ёж фукал, злился. Его старые, длинные, кое-где обломанные иглы то вставали дыбом, то опадали.

Катя никогда не видела живого ежа. Ей ужасно хоте­лось его потрогать, но она боялась уколоться.

— Смотри, как я, — сказал Алёша — и провёл ладонью по ежиным иголкам быстро, но осторожно. — Только от головы начинай.

Катя тоже дотронулась до загривка ежа. Тот фукнул, и девочка в испуге отдёрнула руку.

— А что он ест?

— Да всё — сказал Алёша. — Они молоко любят, фрук­ты, мясо. Они же мышей ловят. И змей. По садам лазят, падалицу собирают. Виноград, если низко кисти, едят.

— Я ему молока дам? — спросила Катя.

— А он у вас будет жить? — спросила Айя.

— Нека, — Алёша вздохнул. — Отец его зарубить хо­чет. Тётка Ксения говорит, что ежиное сало хорошо по­могает от ревматизма, у него нога болит. А этот ежина, смотри, какой жирный. Так что ты на молоко не расхо­дуйся — всё равно ему конец.

Катя сначала подумала, что Алёша шутит. Она была внучкой и дочкой охотников и ела мясо лося и диких уток. Но это были какие-то далёкие, незнакомые существа, ко­торые бегали или летали где-то далеко, не подпуская к себе человека ближе, чем на выстрел. А ёжик был почти ручной, он мог жить в комнате, пить молоко, наверное мог бы выводить маленьких курносых ежаток, ловил бы мышей. Катя заплакала.

— Ну, чего ты? — сказал Алёшка. — Ежа жалко? Я тебе ещё поймаю. Тут бывают маленькие, они совсем ручные.

— Не надо его рубить… Мне этого жалко…

— Ну, тут, брат, ничего не поделаешь.

— А если мы его выпустим? — предложила Айя.

— Ну, это ты у себя дома, у дедушки с бабушкой бу­дешь командовать, — заметил Алёша. — А здесь я против отца не пойду.

Он взял свою сумку, которую перед этим поставил на перила, и укатил в магазин. А следом и Айя уехала со своей мамой в город.

А Катя вся в слезах пошла к маме. Мама её успокаива­ла, как могла, и пообещала поговорить с Илларионом За­харовичем.

Катя дотрагивалась до умывального пестика очень осто­рожно, но вода всё равно плюхалась в полный таз с ужас­ным шумом, и сам пестик гремел и стучал так, что из разговора мамы с Илларионом Захаровичем до неё долета­ли только обрывки фраз.

— Валя, я бы мог вам сказать — не суйте нос не в своё дело, но я вам так не скажу, потому что я вас уважаю: вы женщина серьёзная, приключений не ищете, ребёнком за­няты ….народное средство, даже, говорят, в газете писа­ли…

— Илларион Захарович …как хотите …детям сообщать необязательно. Детей надо ограждать от жестокости, потому…

— Городские штучки, Алёшка курицу с одного удара порешает…

— …ужасно …об Алёше давно хочу поговорить… вещи, ранящие душу ребёнка, оскорбляющие её…

— Хотите упрекнуть, что неродной… я сам рос…

— Извините, Илларион Захарович, не будем возвра­щаться к этому разговору, я совсем не хотела вас упрекать и даже просто волновать, — эти мамины слова Катя услы­шала полностью, когда проходила через веранду в комна­ту. Следом за ней вошла очень огорченная мама, отрица­тельно покачала головой и стала накрывать на стол.

Позавтракали в молчании. Пока мама собирала вещи на пляж, Катя сбегала на веранду, отнесла ежу кусок булки, вымоченной в молоке, яблоко, разрезанное на чет­вертушки, половинку соевого батончика. Илларион Заха­рович сидел на веранде. Как он противно втягивал кефир своими толстыми губами. И брови у него при этом шеве­лились, как мохнатые ядовитые гусеницы.

— Ты что же, Катя, не здороваешься? — сказал Илла­рион Захарович своим густым голосом. — Такая вежливая девочка всегда была…

— Здравствуйте, — не глядя на хозяина, сказала Катя.

— Ну, как, плавать ещё не научилась? — не унимался он.

— Нет, — Катя нарочно делала вид, что внимательно рассматривает ежа, чтобы не глядеть на Иллариона Захаровича. А между тем, рассматривать было совершенно нечего — ёж забился в угол, свернулся в клубок и не обра­щал никакого внимания на еду.

— Он теперь целый день спать будет, — сказал хозяин.

Ничего ему не ответив, Катя вернулась в комнату.

В этот день на пляже она не купалась, а отбывала ка­кую-то повинность: зашла с мамой в воду, поплескалась немного, растёрлась мохнатым полотенцем и уселась в тени на топчан. Если бы были здесь Айя или Таня, может, Катя бы заигралась с ними, отвлеклась, но Айя уехала в город, а Таня, по словам её брата, который уже нанырял­ся до посинения, была нездорова.

Почитали мама с дочкой книжку, и стала Катя тащить маму домой. Ныла — ныла, пока мама не согласилась.

Во дворе было тихо. Все квартиранты еще жарились на пляже. Ксения Захаровна с утра повезла на районный ба­зар овощи и фрукты; хозяин, по словам тёти Люды, ушёл в сельсовет прописывать новых жильцов.

Тётя Люда сидела в беседке и с удивлением разглядывала свои полные красивые руки, как будто видела их впервые. Мама и Катя сели напротив и тоже стали смотреть на эта руки. У мамы руки у локтя заострялись, как бы переламы­вались, а у тёти Люди они текли от плеча до пальцев бе­лой, упругой, гладкой рекой. Весь год живёт тетя Люда у моря, а ни капли не загорела! Лицо у неё тоже белое, глад­кое, красивое, в тёмных кудряво уложенных волосах. Ког­да тётя Люда стоит за прилавком, на этих волосах еще сидит белая кружевная коронка. Дома её тётя Люда снимает. Почему она сегодня днём дома? Обычно тётя Люда уходит рано, приходит поздно: она работает в павильоне «Мороженое», и у неё всегда много работы.

— Холодильник сломался, — сказала тётя Люда. И снова посмотрела на свои руки, а потом на сильные, тоже незаго­релые, но всё равно — очень красивые, ноги и вздохнула.

—- Скучно, — сказала она. — Скучно мне, Валя. Сей­час вода в титане закипит и я пойду бельё квартирантам стирать. Потом вешать буду, потом гладить. А мне не хочется. Я бы сейчас на лодке покаталась. Ты на лодке лю­бишь кататься?

— Люблю, — сказала мама, — мы с мужем часто езди­ли на рыбалку.

— Нет, — сказала тётя Люда, — я бы каталась одна. Всё бы гребла, гребла далеко в море, а вокруг бы только чайки, да солнце блестит на воде, да дельфины прыгают. Чтоб ни пляжа, ни людей не видно было. Чтоб я совсем-совсем одна была.

— И без Алёшки? — тихо спросила мама.

— И без Алёшки, — почему-то сердито ответила тётя Люда. — Я бы нагреблась, накаталась, а потом бы всё равно вернулась … к Алёшке, — она встала, — к мужу, — пошла из беседки, потом заглянула в неё со двора, громко засмеялась и добавила: — к тёте Ксении.

Через несколько минут тётя Люда уже гремела вывар­кой, корытом, тазами на веранде. Катя побежала к ежу. Он по-прежнему спал.

— Что, жалко зверя?

— Очень. Он такой славный,

Катя охотно от­кликнулась на воп­рос тети Люды.

Девочка вообще любила с ней раз­говаривать. Тётя Люда всегда такая веселая, добрая.

Если подойдешь к павильону «Мороженое», всегда даст несколько цветных пластмассовых трубочек для коктейлей. Здесь, дома, час­тенько подведёт к дереву, нарвет Кате полный подол слив и скажет: — «Беги, только, чтоб тётя Ксения не видела». И всегда старается мимоходом погладить по голове или шлёпнуть так ласково, или ущипнуть за щеку.

— А ты его выпусти, — говорит тётя Люда. Она сыплет в корыто с водой стиральный порошок из коробки и взби­вает свободной рукой густую мыльную пену.

— Как, разве можно?

— А ты никого и не спрашивай. Тётя Ксения до ночи не вернется. Илларион Захарович придет — спать заляжет. А ты, как начнёт смеркаться, в соседский сад его отнеси. Он там живет. Только руки не наколи. Да ящик: этот пере­верни — пусть думают, что убежал.

— А что я маме скажу? — тихо говорит Катя.

— А ты маме тоже не рассказывай, — тётя Люда бросает в корыто грязные простыни. — Главное, чтоб ёж убежал. Только Алёшку моего в это дело не путай, ему нельзя. Им отец и так недоволен.

…Мама читает книжку. Катя играет с куклой. А сама нет-нет да взглянет на маму — сказать — не сказать? Нет, нельзя, невозможно не сказать.

— Мама, я хочу ежа выпустить. Илларион Захарович спит, он только вечером встанет. Мне тётя Люда разрешила…

Мама молчит…

— Мама, можно?

Мама молчит…

— Ну, мамочка…

— А что ты скажешь, если тебя спросят, где ёж?

— А кто меня спросит? Я ящик переверну, как будто он убежал…

— Ну, а если всё-таки спросят?

— Скажу, что я не знаю…

— Я согласна при одном условии: не спросят — не спро­сят. А если спросят — скажешь правду.

— А если нас выгонят отсюда?

Мама вздыхает:

— Ну, не пропадём.

Чуть только стемнело, а темнеет здесь рано, . Катя уже выскочила на веранду. На ветру хлопали развешанные тё­тей Людой простыни. Сама она прошла с ведрами к колод­цу, подмигнув Кате. Из окна высунулась голова Алёшки:

— Катька, иди сюда, — позвал он. Катя подошла.

— Слушай, давай ежа утащим, пока отец спит, а мам­ка у колодца.

Катя хотела сказать, что мама Алёши тоже считает, что ежа надо выпустить, но почему-то промолчала. А Алёша возбуждённо шептал:

— В твою панаму посадим, а ящик на бок — как будто перевернул, темнеет уже. В Гречковых огороды занесем — у них собак нету. Неси панаму. Только чур никому — ни твоей матери, ни моим — ничего не видели, не слышали. И Айке своей не говори, — она протреплется.

Катя побежала за панамой. Они перевернули ящик на бок. Алёша осторожно покатил ежа в панаму. Тот высу­нул нос, фукнул и опять закопался в собственном живо­те. Крадучись вышли ребята со двора, прошли две калит­ки,

— В ворота не надо, лезь в дыру, — сказал Алёша. Они очутились в громадном, очень густом и тихом саду. Он был намного больше алёшкиного сада, был запущен, неухожен и совсем необитаем. В маленьком белом доми­ке, который виднелся в глубине, жил один старичок-хо­зяин, квартирантов он не держал, а сам все дни сидел на задней веранде и дремал.

Алёша раздвинул большой розовый куст:

— Сюда вываливай. Он тут до ночи отлежится и дёру.

Катя развернула панаму, и ёж мягко плюхнулся на вет­ки. Они закачались и сомкнулись над ним. Алёша уже тащил девочку за руку, а она всё оглядывалась на куст, в котором исчез ёж.

Илларион Захарович проснулся часов в восемь, когда тётя Люда уже накрывала на веранде ужинать. Почти все квартиранты ушли в кино. Вернулись из города Айя и её мама и привезли жареных орехов. Девочки сидели в бесед­ке и щелкали орехи. Катя всё-таки не удержалась, рассказала Айе про ежа, только не сказала, что ей помогал Алё­ша.

Илларион Захарович, тяжело вздыхая, вышел на ве­ранду. Он сразу увидел опрокинутый ящик и стал огляды­вать все закоулки, потом спросил жену:

— Людмила, кто ящик перевернул?

— Господи, я как пришла — от лохани не отходила. Мне ещё за твоим ежом смотреть! А что, выскочил?

— Нигде не вижу.

— Ну и слава богу. Ну, что вы с Ксенией выдумывае­те? На грязи тебе ехать надо, а вы всё ищете, как бы эти несчастные сто рублей не истратить. Ежом спасаетесь. Убе­жал — я за него рада.

— Убежал или убежали его, — проворчал Илларион За­харович. — Это не алёшкина ли работа? Если ёж за всю ночь ящика не перевернул, то как днём смог?

— Алёшка ни на секунду от меня не отходил — воду носил и помои выливал, — возразила тётя Люда.

— Ну, тут много времени не надо. Алёшка! — позвал Илларион Захарович.

— Если он его сейчас будет наказывать, — шепнула Катя Айе, — я выйду и скажу, что это я. Ты знаешь, что он Алёшке неродной отец?

— Знаю.

— Алёшка, кто ежа выпустил?

— Честное слово, не знаю. Я мамке помогал, потом смотрю — ящик валяется, а его нет.

— А Катя где?

— Она, по-моему, с матерью в парк пошла, — сказал Алёшка, хотя отлично видел, когда Катя и Айя шли в беседку.

Катя уже приготовилась к тому, что её сейчас разыщут в их укрытии, но вдруг калитка скрипнула, хрустнула, и Жулик залился лаем.

— Да, цыть ты, дурная собака. Хозяйку не признаёшь, — Ксения Захаровна с пустыми кошёлками и ведром шла к веранде. — Ну, доброго вам вечера! Людмила, вынь остатни помидоры, не стала по дешевке пускать, а к вечеру совсем покупателей не было. Алёшка, отнеси ведро на место. Ларион, пойдём в комнату.

— Ладно, Ксения, потом, — сказал Илларион Захаро­вич. — Отдышись маленько. На чём ехала-то? На автобу­се, поди, бока намяли.

— В том-то и дело, что на такси. Очередной рейс по­ломался, пришлось полтинник переплачивать. Всю ду­шеньку вытянуло, еду, а самою трясёт — такое невезение.

— Ну, полно вам, тётя Ксения, — сказала тётя Люда. — Ведь вы, наверное, в сто раз сегодня этот полтинник отработали.

— А ты эти денежки не считай, — как-то скрипуче ска­зала Ксения Захаровна. — Твоей тут доли нет, твоё приданое — вон оно всё — и она показала пальцем в сторо­ну, куда ушёл Алёша. — И тоже такой же растет, только норовит сладкий кусок схватить. А ведро воды лишнее — сто раз приказывать приходится.

Тётя Люда встала из-за стола, отбросила полотенце, ко­торым вытирала стаканы:

— У меня этот ваш кусок вот где стоит, — сказала она. — Горький он, а не сладкий. Мне Лариона жалко, что он больной, а то бы вы меня завтра не увидели, — и ушла в комнату.

Брат и сестра сидели за столом. Девочкам из их тёмного укрытия хорошо были видны чёрные брови на лице хозяи­на, сидевшего под самой лампочкой. Они то сдвигались к переносице, то ползли вверх.

— Барыня какая, — сказала Ксения Захаровна, — сло­ва ей правды не скажи. — И вдруг увидела перевёрнутый ящик: — Уже забил ежа-то, Лариоша?

— Ушёл ёж, перевернул ящик и ушёл.

— Ты в уме? Да разве это ему под силу? Алёшка выпус­тил? Или девчонки? А то и вместе сговорились. Да и Людмилка, поди, помогала. Я их всех насквозь знаю. А ну-ка , зови Алёшку. Я у него всё допытаю. Уж мне он не со­врет. Алёшка!

Катя вцепилась в айкину руку:

— Ну, я пойду, я маме обещала.

— Погоди, Ксения, — остановил сестру Илларион Заха­рович, — его не Алешка выпустил. Я сам его выпустил, только тебе сказать не захотел. Пошли в комнаты, я день­ги приму.

1969 г.