Катя у моря

Гарун бежал быстрее лани…

Катю искусали комары. В субботу ездили с мамой в пансионатскую душевую: пока добрались, пока отсидели очередь, пока вымылись, пока поели на пансионатском пляже толстеньких горячих пончиков — автомат их прямо на глазах выкидывает, на «диком» пляже ничего подобно­го не бывает — спустились сумерки. Тут они и зазудели.

— Ну, налетела вражеская авиация, — говорит мама. Схватила Катю за руку и бегом к автобусу. В пансионате, конечно, пончики, сладкая вата, цыплёнок «табака» в кафе, настоящий маленький зверинец, павлины хвостами метут дорожки, лебеди в пруду. Зато от этого пруда — комарищи. А возле автостанции, где снимают квартиру мама и Катя — сушь, и кроме цикад ночью никто не жуж­жит. Разве раз-другой утробно завоет, набирая скорость, автобус на Симферополь.

Вот пока мчались к автобусу, пока переминались в ожи­дании, отмахивались и охлопывались, они и съели Катю. Маму — тоже, но она не такая чувствительная. Протёрла места укусов одеколоном — и всё. А Кате ни одеколон, ни холодная вода не помогают. Каждый укус вздулся, как от ожога крапивой. А чешутся так, что рук не оторвёшь. Сидит Катя при включённом свете на всклокоченной по­стели и раздирает свои ноги, плечи, шею в клочья. А мама вокруг неё хлопочет, уговаривает, успокаивает, руки от­водит, даже прикрикнула, чего у них в заводе нет. Но хоть кричи, хоть проси, Катя не может остановиться. Уже до крови расчесалась. Это у неё всегда так. Повышенная аллергическая чувствительность.

Мама судорожно ворочает мозгами — что придумать? Вспомнила про зелёнку: на даче в детском саду Катю искусали какие-то мошки, и воспитательница Анастасия Ти­мофеевна всю её разрисовала изумрудными точками.

Вот пузырёк с зелёнкой, вата, вместо спички — сухая веточка с куста под окном — и за работу. Видно, зелёнка помогает: слёзы из катиных глаз уже не льются градом, а застывают в окаеме ресниц, как озёра в окаеме кустов. Она судорожно вздыхает, как всхлипывает, дает натянуть на себя ночнушку и укладывается спать.

Но всё же настоящего успокоения не происходит. Сто­ит Кате задремать, как начинает зудеть то один укус, то другой, и девочка тут же кидается их раскапывать, срывая кожу, а вместе с ней — целительную зелёнку. Мама зажи­гает свет, опять мажет укусы, но через десять минут всё повторяется.

Мама ложится рядом с Катей, прячет её неуправляе­мые руки в свои и заводит отвлекающий, а заодно и воспитательный разговор.

— Ты уже большая девочка. Я понимаю, что очень че­шется. Но надо тренировать волю, учиться терпеть. Ну, вот представь, что на нас напали фашисты,  и ты — в парти­занском отряде. И вдруг тебя схватили враги, стали му­чить, требовать, чтобы сказала, где находится штаб, кто помогал партизанам. А скажешь — значит предашь. И ты должна терпеть. Как терпели герои-комсомольцы во время войны. А ты не сможешь, если не научишься сей­час себя превозмогать.

Катя молчит, сопит, думает. Но главное — не чешет­ся, отвлеклась от своих укусов. Потом говорит:

— А я бы не поступила в партизанский отряд. Я бы собрала всех женщин и детей и спряталась вместе с ними далеко-далеко в горах, чтоб никакие фашисты не нашли.

Мама несколько опешила. Как же внедрять в сознание дочери нормы истинно комсомольского поведения в экстремальных ситуациях, когда сама идея наступательной борь­бы со злом отвергнута? Не вести же с шестилетней девоч­кой беседу на тему: «Кто же, если не ты?». Тем более что отказавшись от героической смерти под пытками, Катя вспомнила про свои укусы и принялась за них.

Тогда мама решает прибегнуть ещё к одному проверен­ному способу отвлечения — чтению. Конечно, искать подходящую книгу среди ночи — глупо. Лучше всего почитать Кате что-нибудь наизусть. Что? Все детские стихи, кото­рые помнит мама, Кате тоже известны. Они не смогут её занять. А из взрослых, которых когда-то мама знала во множестве, одни позабылись, другие — совсем для Кати неинтересны. Но есть поэт на все времена и возрасты, строчки которого вошли в мамину голову ещё в раннем детстве и остались там навечно.

— По синим волнам океана, лишь звёзды блеснут в не­бесах, — шепчет мама, и Катя сразу поддаётся обаянию ритма, шелестению и скольжению всех этих «с» и «л». Оди­нокий корабль подплывает к их открытому окну и покачи­вает на невидимых волнах свои негнущиеся мачты и бес­шумные паруса.

Катя впервые слышит многие слова: гранит, бранные почести, кончина, свершается, сертук. Но они стоят так точно среди знакомых, так ими поддержаны, так окраше­ны глубокой грустью и состраданием, что Катя понимает их все до единого. И она догадывается на уровне подсоз­нания, что усачи-гренадёры — это высокие, красивые, специально отобранные для личной гвардии императора, храбрецы. И что спят они вечным сном. А Эльба, которая протекает рядом с их могилами, уже не просто немецкая река, а символ смерти и забвения, как Лета у древних греков.

А уж горьких слёз, которые капают из глаз императора на холодный песок, Катя вообще пережить не может. Если бы просто по щекам катились… А на холодный песок…

Она сама заходится в слезах, но всё равно видит сквозь их потоки, как, скрестивши могучие руки, главу опустивши на грудь, император идёт, на корабль садится, в обратный пус­кается путь… Всё. Круг замкнулся. Одна сплошная безыс­ходность…

Мама успокаивает Катю, укладывает поудобнее, пере­бирается к себе, тоже взволнованная стихами, но в то же время довольная достигнутым психотерапевтическим эф­фектом. «Сейчас Катя уснёт», — думает она.

Не тут-то было. Едва задремав, мама слышит знако­мый царапающий звук и ожесточённое кряхтенье.

— Ну, прекрати, прекрати, — уговаривает мама. — Давай ещё раз смажу и ещё почитаю.

На этот раз мама выбирает стихи подлиннее да при этом с воспитательным уклоном. Раз девочка так восприимчи­ва к поэзии, то пусть через неё почувствует, что такое честь, долг, мужество.

Гарун бежал быстрее лани,
Быстрей, чем заяц от орла;
Бежал он в страхе с поля брани,
Где кровь черкесская текла…

Вот уже более ста лет, как закончилась Кавказская вой­на, сто двадцать с лишним лет назад убит, кстати тоже на Кавказе, только не черкесской пулей, поэт, а стихи вол­нуют и мать, и дочь. Только по-разному.

Мама в детстве укачивала своих кукол мелодией из лю­бимого фильма «Остров сокровищ». Странная была колыбельная: «Я на подвиг тебя провожала… Там, где кони по трупам шагали… Если ранили друга, перевяжет подруга го­рячие раны его…». В кино так пела, карабкаясь по мач­там, кудрявая девушка Дженни. Ею авторы фильма подме­нили стивенсоновского подростка Джима. Как компанию шотландских искателей приключений заменили на ирланд­ских фениев. Им сокровища нужны не для обогащения, а для покупки большой партии оружия, без которой не одо­леть английских поработителей.

И поэтому насквозь пропитанное героическим пафосом мамино воображение больше всего задевают лежащие в пыли головы борцов за свободу. Она с укором произно­сит: «Их кровь течёт и просит мщенья», заклинает; «Своим изменивший изменой кровавой, врага не сразивший, по­гибнет без славы»; проклинает: «Твоим стыдом, беглец свободы, не омрачу я стары годы, ты раб и трус — и мне не сын!».

А у Кати свои представления о жизни. Её шесть лет все любят, ласкают, берегут от гриппа и бронхита, от заноз и ссадин, от комаров и злых собак, от обид и огорчений. А тут Гарун, младший сын, наверное, мальчик лет пятнад­цати, чуть взрослее хозяйского Алёшки, усталый, жаж­дою томимый, с лица стирая кровь и пот, с окровавлен­ными от острых камней и кустов ногами, как зверь, пре­следуем, гоним, приходит сначала к лучшему другу, а тот его прогоняет, потом к девушке, которая «лишь им живёт и дышит» — и та его отвергает. И наконец, Гарун кидает­ся к самому главному человеку — маме. Он ей говорит: «Мать — отвори! Я — странник бедный, я твой Гарун, твой младший сын… Я стрелой пустился в горы… чтобы твои утешить взоры и утереть слезу твою»… А что отвечает мать? «Молчи, молчи! Гяур лукавый, ты умереть не мог со славой, так удались, живи один!».

И чем всё кончилось? Только гениальное воображение могло придумать такие страшные подробности. Мало того, что «удар кинжала пресёк несчастного позор», что «мать поутру увидала… и хладно отвернула взор», что «труп от праведных изгнанный, никто к кладбищу не отнёс», так ещё «кровь с его глубокой раны лизал, рыча, домашний пёс». А жестокие законы Корана не только лишили при­юта живого Гаруна, но еще и тень его гоняют взад-вперёд по горам Кавказа!

И едва дождавшись конца легенды, Катя выпаливает:

— Если бы я была написана в этом стихотворении, я бы нашла какой-нибудь пустой дом и взяла Гаруна к себе жить. Да, да, да! — агрессивно предупреждает она возможные возражения.

Но мама не спорит, совершенно ошарашенная такой парадоксальной реакцией. Кроме того, здоровый материн­ский и человеческий инстинкт возобладает в ней над педа­гогическим запалом. Она видит: сильный эмоциональный посыл лермонтовских стихов произвёл на этот раз не возбуждающее, а усыпляющее действие. Катя совсем позабыла про свои укусы, зевает раз за разом, аж с каким-то подвывом, глаза её закатываются (это видно при голубом свете добравшейся до окна луны), потом смежаются, и Катя засыпает, надёжно обеспечив Гаруна своей защитой. Мама возвращается в собственную прохладную постель.

Литературные герои совсем рядом.

Весь мир обволакивают тишина и покой. Спрятались в катакомбах (наверное, в керченских, самых ближних) сме­лые комсомольцы-подпольщики с их способностью выно­сить пытки. Затихло цоканье копыт шагающих по трупам лошадей то ли ирландских фениев, то ли могучих, шумных, как поток, полков генерала Ермолова. Кабардинец удалой, злой чечен, вольные черкесы и все прочие верные воины Аллаха затаились в горах и лесах. Все набираются сил, пото­му что битвы не кончены. Они продолжатся в новые време­на, с той же ожесточённой силой. В судьбе каждого челове­ка. В том числе и в катиной.

И Катя тоже копит во сне силы. Ведь предстоит ещё целая жизнь, в которой она станет пионеркой, а потом будет победителем соцсоревнования в честь 50-летия Ле­нинского Комсомола, примет православное крещение и даже… выйдет замуж за мусульманина…

1999 г.

Оставить комментарий