Поминальная молитва

3. Сестра

Ранние январские сумерки еще не заглянули в окно, а у нас все уже было готово к празднику. Елка, первая в моей жизни елка, стояла в задней комнате, обвешанная самодельными гирляндами из цветной бумаги, золочёными и серебрёными орехами, лимонами и персиками из папье-маше, картонажными рыбками, курочками, собаками, стеклянными бусами, флажками, которые так трудно было растянуть — они все время запутывались то в ветвях, то между собой. Стеклянных шаров еще не было, зато я по сто раз подходила к елке, чтобы полюбоваться на ватного гуся в кепке, с тростью и папкой под мышкой и сине-черную ласточку, между ватных же крыльев которой приютилась Дюймовочка. Макушка елки была обернута фольгой от шоколадной плитки. Под ветвями на полу сидели все мои игрушки: обезьянка Макарка — жесткие коричневые челка, бакенбарды и хвост и мягкое серо-грязноватое фланелевое тело, кукла Люба с целлулоидной головой и тряпичным туловищем в черном с белым горошком платье и бывшая бело-розовая зайчиха в клетчатой юбке, а теперь серый от времени, но безумно любимый заяц (юбка потерялась, и пол животного переменился). Я считала, что у них сегодня тоже праздник.

В первой комнате на столе уже расставляли чашки, тарелки. Но мои гости и я не хотели, не могли отлучиться от волшебного дерева, которое блистало, благоухало, потрясало своей новизной. Малыши: Нина Троицкая из нашей квартиры, Люда Васильченко из полуподвала под нами, я и двое школьников — Алик и Софа Тинкеры, дети наших знакомых — никогда раньше не видели елки и даже не слышали о ней.

Елка была искоренена советской властью на много лет вместе с Рождеством. Только в конце прошлого года разрешили устанавливать крамольное дерево. И далеко не все родители успели к первому января тридцать восьмого расстараться для своих детей. Однако моя самоотверженная мама где-то выходила в своих резиновых ботах и фетровой шляпе по гололеду и свирепому зимнему довоенному ветру (теперь таких не бывает в Ростове после строительства Цимлянского водохранилища) и притащила третьего дня, уже затемно, заледенелое, колючее дерево. И купила, каких смогла, игрушек. А остальные мы клеили и сушили с бабушкой вчера весь день. И вот — пожалуйста! Чудо из чудес! Осталось только зажечь свечки.

И вдруг в наружную дверь сильно застучали. Кто бы это? Гости были все в сборе. Да и стук совсем необычный! Прямо грохот какой-то! И возгласы за дверью!

Все дети, сгорая от любопытства, высыпали в коридор за мамой. Она отодвинула засов, и первой влетела в прихожую связка воздушных шаров: три красных, два синих и один зеленый. Шары рвались к потолку, и, еле удерживая их за палочку, к которой они были привязаны, в квартиру вкатилась кругленькая, коротенькая фигурка в белом фартуке поверх серой поддевки — обычной одежды продавцов и разносчиков. С прибаутками и приговорками продавец поздравил каждого малыша с Новым годом, отрывая и вручая нам шарики, кого-то гладил по голове, кого-то щекотал под мышкой, кого-то легонько щипал за щечку.

Суматохи и смеха, удивления и радости было столько, что мне и в голову не пришло разглядывать чудесного гостя. Но когда он ушел, помахав на прощание рукавицей, когда, наигравшись с шарами, мы прибежали к столу и я увидела среди взрослых свою двоюродную бабушку Лиду, которой вроде бы раньше тут не было, мне стало ясно, кто принес шары. Остальные дети так и остались в неведении.

А бабушка Лида тут же принялась хлопотать по хозяйству, резать пироги, разливать чай, выключать электричество, зажигать свечи на елке, ахать, когда они загорелись, восхищаться нашими с бабушкой поделками и тем более — фабричными игрушками. И все это со смешными прибаутками, известными ей одной.

Больше шестидесяти лет прошло с тех пор, но это ощущение чуда, праздника, приключения, которое я впервые испытала благодаря бабушке Лиде, живо во мне по сей день. Кстати, недавно я возобновила знакомство с Софьей Тинкер, пожилой дамой, которая в тот январский вечер тридцать восьмого года была взрослой скептической девицей одиннадцати лет. И оказалось, что она тоже помнит эту елку и особенно эти шары.

Где их достала бабушка Лида среди зимы? Где взяла спецодежду разносчика? Этого секрета теперь уже не разгадать!

Она вообще была выдумщица и озорница. Приходила к нам в гости и тут же объявляла:

— Я буду жук, а ты таракан. Будем с тобой бороться, но как бы нам не напороться.

Мы валились на диван и пыхтели, и сопели, пока я не взгромождалась на ее кругленькое тело с торжествующим видом, а она, подмаргивая моей бабушке круглым глазом, заявляла:

— Сдаюсь, сдаюсь. Таракан положил жука на обе лопатки. Бабушка снисходительно улыбалась, помогая сестре разыскать потерянные в битве туфли и носовой платок, расправить отложной воротник вечного синего в белый горошек платья.

Еще визиты бабушки Лиды сопровождались необычными подарками. На дни рождения она приносила мне не куклу, не книжку, а картину. Одна из них сохранилась до сих пор. Мама упорно вешала ее на стену, несмотря на язвительные выпады моего мужа «художественной ценности не представляет». Наверное, этот одинокий грустный журавль, намалеванный на стекле масляными красками, был презентован все-таки маме. И она пыталась с его помощью почтить память тетки. Кстати, я хочу повесить «Журавля» в моей комнате. Надо только привести картинку в порядок. Рисунок-то сохранился отлично, но обтрепалась окантовка. Я уже уговорила мужа-эстета взять меланхолическую птицу в тонкую деревянную рамку.

От тех же картинок, что баба Лида дарила мне, остались только воспоминания. Две из них я представляю во всех подробностях. Они были изготовлены без помощи красок: под стеклом на черной бумаге располагался вырезанный из жатой цветной фольги сюжет. На первой — несколько «золотых» рыбок. На другой — три поросенка. Один играл на флейте, второй — на скрипке, третий — на маленькой гармошке, концертино. Картинки висели у меня над кроваткой, и утром я радовалась им еще сквозь сон. Конечно, сегодня я понимаю, что это были всего лишь кустарные поделки. Но ведь предмет искусства не только воспитывает вкус, он еще рождает эмоции. Так вот три веселых поросенка, пришедших в наш дом из артели инвалидов, насыщали мое существование радостью…

Почему из артели инвалидов? Потому что как раз в артели, которая изготовляла эти картинки, бабушка Лида работала окантовщицей. И можно предположить, что там существовали свои усушка, утруска и уценка, свой брак в пользу работников. Что и давало возможность моей очень бедной двоюродной бабушке делать такие оригинальные подарки.

Сколько же она зарабатывала в своей артели, какие гроши? Пенсии бабушка Лида не получала, несмотря на свои преклонные годы. Как, впрочем, и моя бабушка, и дедушка Миша. Я не пойму: пенсий не платили вообще или советское государство так ловко устроилось, что дореволюционный стаж никому, кроме революционеров-подпольщиков, не засчитывало и далеко не всякую работу считало пригодной для пенсии?

Но скудость материальной жизни нисколько не отражалась на характере бабушкиной старшей сестры. Она всегда была воодушевлена заботами о каких-то знакомых: то надо было помочь некой Фене простегать одеяло, то следовало разыскать домработницу для Музы Ругоевой, которую разбил паралич, а пока постирать ей белье и прибрать квартиру. Кроме того, баба Лида врачевала всех соседей: варила настои из трав, мастерски ставила банки, делала клизмы.

Расшить наши узкие места она считала своим священным долгом. На все праздники баба Лида пекла для наших гостей. Всегда одно и то же: медовую коврижку и круглый пирог с курагой. Но и то, и другое — восхитительное! Как говорится, пальчики оближешь и язык проглотишь! Один вид коврижки чего стоил: темно-коричневая, ноздреватая, с блестящей корочкой. Пироги пеклись на Старопочтовой, а потом бабушка Лида приносила их прямо к столу в большой шляпной картонке, и гости ахали и охали, вдыхая еще теплый аромат.

Время от времени возникала необходимость присмотреть за мной (например, бабушка вставляла зубы). Радовались мы этому обстоятельству до безумия, и баба Лида, и я. Чаще всего бабушка отводила меня к сестре на полдня. Бабушка Лида жила на Старопочтовой (так до войны называли улицу Станиславского), и мы спускались по крутому Богатяновскому, вымощенному желтым плитняком, на трещины которого я старалась не наступать, воображая, что земле будет больно.

Оставить комментарий