Поминальная молитва

В этих местах все было особым, отличным от нашего пятиэтажного конструктивистского комплекса под названием «Новый Быт». Входили в узкую калитку, миновали маленький желтый домик, приближались к другому побольше, в полтора этажа, кирпичному. Взбирались по шаткому крылечку, протискивались узеньким коридорчиком, в котором спал на подстилке старый пес Каштан (у него уже не хватало сил приподнять голову), и попадали в небольшую светлую комнатку, битком набитую необычными вещами.

Новый быт в Ростове.

У двери, слева, на тумбочке, стоял поднос, разрисованный по белой эмали фиолетовыми ирисами и окаймленный затейливой золочёной решеточкой. На подносе красовалась серо-зеленая матового фарфора ваза, украшенная белыми цветами, как я теперь понимаю, каллами. А рядом примостилась керамическая девичья головка с античным профилем и небрежными локонами и серый кустик кораллов.

На стене справа висело забавное панно — аппликация: карапуз убегает от злых гусей. Клювы у птиц были зловеще красными, а шеи пугающе длинными. Напротив была прикреплена репродукция с картины Маковского «Дети, бегущие от грозы», и баба Лида рассказывала про девочек-сестер целую историю: где они жили, как их звали, как отправились в лес за грибами, как начиналась и расходилась гроза, как тяжело было старшей нести младшую, каким радостным оказалось их возвращение домой. Мое впечатление от этого рассказа было настолько сильным, что долгое время я считала, что и со мной случилось что-то подобное: я вспоминала вспышки молнии, раскаты грома, скрип падающих деревьев. Только никак не могла решить: я ли несла маленькую девочку или меня несли?

А еще из каких-то ящичков и шкатулок доставала баба Лида груды исписанных дореволюционных открыток, замечательно красивых, с пасхальными яичками, из которых вылуплялись золотые цыплята. А на других открытках цыплята везли в упряжке скорлупки — кареты, а седоками были кудрявые мальчики и девочки.

Все эти осколки ее прежней благополучной жизни замужней дамы среднего класса, которая ездила на курорты, украшала квартиру предметами модного в начале века модерна, рассылала и получала поздравительные открытки, были удивительно живыми. В них не было ни капли ветхости, лежалости и даже старомодности, только необычность. Может быть, потому что эти предметы как бы участвовали в бытии своей хозяйки. А еще потому, что пронизаны они были шутливостью, добротой, детскостью, так присущей самой бабе Лиде.

Дети и всё, что к ним относится, вообще находились в центре ее мироощущения. Обо мне уже и говорить не приходится! Но все соседские ребятишки от двух до двенадцати забегали в эту крошечную комнатку в любое время и обязательно получали цветную монпансьешку из тех, что хранились специально для этого случая в жестяной коробочке. Символично, что на единственном сохранившемся у нас бабы-Лидином снимке она как раз сидит на крылечке в обнимку с соседской девочкой Галей.

Самая трогательная история, которую я слышала от бабы Лиды, — о том, как она и ее муж на курорте в Бердянске нашли в парке крохотную нарядную девочку. Предвосхищая «Подкидыша», они поили малышку лимонадом, кормили пирожными, а потом отвели ее в свою наемную квартиру в тайной надежде, что ребенок — бесхозный и достанется им. Правда, в отличие от Раневской и «Мули», супруги Федоровы сообщили в полицию о происшествии и дали свой адрес. В отступление же от известного сюжета девочка, когда с нее сняли платьице, оказалась мальчиком. А вскоре по оставленному в участке адресу прибежали в слезах горя и радости родители малыша.

Даже еврейские анекдоты (не анекдоты про евреев с оттенком антисемитизма, а настоящие местечковые анекдоты), которые рассказывала двоюродная бабушка (она — единственная из семьи Уриновских, несмотря на свою крещёность, сохраняла интерес к приметам родового прошлого), были о детях. Я помню два из них.

Отец и сын поехали в город продавать лошадей. В пути их застала ночь. Решили остановиться. Коней привязали к дереву. Чтобы не уснуть, сын задает отцу вопросы:

— Папаша, я не пойму одного: когда палка в землю встромляется, куда земля девается?

— О, какой умный мальчик! Какие мысли!

Через некоторое время:

— Папаша, я не пойму другого: керосин мокрый — так почему же он горит?

— О, какой умный ребенок! Золотая голова!

Уже рассветает. Сын, сквозь дремоту:

— Папаша, я не пойму третьего: веревки здеся, а где же коняки?..

Второй анекдот был про Мотеле, который постоянно пропускал уроки. Учитель спрашивает:

— Мотеле, почему ты не был в школе в понедельник?

— Господин учитель, у нас дома был шкандаль, и мамаша сказала на папашу, что он жверь. Таки я боялся уйти из дому — вдруг он ее съест.

— Мотеле, а почему ты не был в школе во вторник?

— Я таки вышел из дому, но на соседском крыльче лежала большая собака и так на меня смотрела, что решил за лучше вернуться домой.

Что было в среду, я уже не помню, а в четверг мамаша пекла пытычки-фейгилы и Мотеле стерег их, чтоб они не улетели.

— Ну, хорошо, — гремит учитель, — а почему ты опоздал в школу сегодня?

— Господин учитель, когда я шел до школы, был сильный ветер. Я делал шаг вперед, а он меня отбрасывал на две шаги назад. Так я же умный мальчик. Я повернулся до ветер спиной, и теперь я делал две шаги вперед, а ветер отбрасывал меня на шаг назад. Так я опоздал в школу.

Ох, что касается еврейских анекдотов и еврейских словечек, я вдруг поняла, что дело не в приверженности бабушки Лиды к своим корням. Просто ее вместительная натура была открыта всему и впитывала все из прошлого и настоящего, из любой культуры, любого уклада, любых обычаев — лишь бы это было доброе, светлое. Именно она рассказывала мне сказку про Ивашечку, который ловил рыбку в белой рубашонке, сшитой милой матушкой. А матушка выкликала на бережку: «Ивашечка, сыночек мой, приплынь, приплынь ко бережку». Именно она пела колыбельную: «Спи, дитя мое, усни, сладкий сон к себе мани. В няньки я тебе взяла ветер, солнце и орла…»

И еще — она понимала красоту повседневности, ценила мир в каких-то неброских будничных подробностях и пыталась, может быть бессознательно, научить этому меня. Именно так я расцениваю сегодня два наших с ней путешествия.

Прожив все сознательное детство на берегу Дона, я никогда не видела его в глаза. Моя бабушка водила меня в парк, кино, кукольный театр. Когда в сороковые годы мы жили с ней летом в Подмосковье, она любила в конце дня пройтись со мной по дачному поселку, останавливаясь у самых нарядных домиков, у самых ухоженных цветников. Она искала в жизни красоты, гармонии, идеала.

А я помню, как мы вдвоем с бабушкой Лидой совершили поход по правому, городскому берегу Дона. Почему это ей вступило в голову? Набережной тогда никакой не было. Мы спустились по Богатяновскому вниз и пошли мимо угольных насыпей, каких-то складов, подступавших к ним барж, дровяных сараев, чумазых домишек портовых служб. Скрежетали краны, скрипели драги. Я устала, мне было скучно, надоело видеть этот черно-красный пыльный мир. И я была счастлива, когда мы наконец повернули направо, в город, к трамваю. Но сегодня я благодарна бабе Лиде за эту утомительную прогулку: я видела то, что исчезло с лица земли через десять лет.

А вот каким образом мы перебрались в какой-то другой день на левый берег Дона, я вообще не знаю. Но эти пустынные песчаные отмели, большие зелено-коричневые половинки раковин-беззубок, и витые серые домики прудовиков, которые я собирала в свою панаму, и кустики травы, пробившиеся из песка, и совершенно неповторимый запах речной сырости, и холодок вечернего берега, который щекочет босые ступни, я запомнила навсегда. А как отчитывала нас бабушка за мои грязные ноги и изгвазданную панамку, не помню совсем, но уверена, что так оно и было.

Оставить комментарий