* * *
Миша был старшим ребенком в семье Уриновских. Мальчику исполнилось десять лет, когда его мать, Иента Уриновская, сбежала от мужа с любовником. Сестрам в это время сравнялось: Иде — семь, а Бэлле — моей бабушке — пять лет. Иента была десятью годами моложе мужа, но Ханон Моисеевич к тому же выглядел всегда старше своего возраста: невысокий, лысеющий, с печальными карими глазами, чудаковатый, со странными привычками. Например, он никогда не ходил по тротуарам, а только по мостовой. Как-то прадед получил значительную сумму за срочный заказ (он владел небольшой переплетной мастерской) и решил устроить для детей праздник (у всех Уриновских была эта жажда красивых поступков!). Он купил халу, бубликов и послал двенадцатилетнего сына в самый шикарный магазин на Садовой — купить фунт «самого лучшего сыра». И приказчик завернул Мише в пергаментную бумагу кусок слезящегося и благоухающего плесенью рокфора.
Развернув покупку, Ханон Моисеевич рассвирепел. Он надел шляпу, взял сына за руку и потащил его через весь город по мостовой, стуча по булыжнику палкой. В магазине мсье Уриновский вызвал хозяина и спросил:
— Значит, если пришел ребенок, то ему можно подсунуть всякую тухлятину?! — Швырнул рокфор приказчику в лицо и увел мальчика домой, опять же стуча палкой по мостовой. Эту историю я слышала много раз и всегда думала: если в одной руке у гордого прадедушки была палка, а в другой — ладонь сына, то где был сыр?
В старости прадед требовал, чтоб ему подавали очень горячий, чуть не булькающий чай, а потом терпеливо ждал, пока тот остынет. Баба Лида, у которой прадед доживал свой век, спрашивала:
— Папа, ты же все равно пьешь чуть теплый — зачем требуешь горячего?
Ханон Моисеевич печально качал головой:
— Значит, если я старик, то уже и кипятку жалко?
Дожил он до глубокой старости и, собирая, припрятывал в укромные уголки всякие железки. Он исподтишка показывал их только моей маме — своей любимой внучке, тогда уже студентке, и говорил:
— Видишь, сколько золота? Это мое наследство. Но, прости, Леночка, тебе его отдать не могу. Все получит Юзик (сын дедушки Миши, мамин ровесник), он — мужчина, продолжатель рода.
Я думаю, такие смешные странности водились и за тридцатилетним Уриновским, когда солидные дядья Иенты выдавали за него сироту-племянницу. Но Ханон Моисеевич был человеком порядочным, имел собственное дело, и родственники рассудили как обычно — стерпится-слюбится. Они плохо знали Иенту.
Я часто разглядывала ее единственную, доставшуюся нам от бабушки Лиды фотографию. Иенте — уже не Уриновской — на ней лет сорок. Королевская осанка, жесткий взгляд светлых глаз, тонкие, сжатые губы и гладкая, без единой складки кожа: человек, знающий себе цену, имеющий в жизни цель и идущий к ней напролом. Только с таким характером можно было совершить этот невероятный для еврейской женщины поступок — бросить троих детей и уйти в никуда…
Впрочем, через год Иента вернулась в Ростов, но только затем, чтобы оформить развод с Ханоном Моисеевичем и заключить повторный брак. Но не с тем красавцем, а с неким вдовцом из Харькова, который был ровесником ее первого мужа, но не в пример ему состоятелен и респектабелен. С ним она прожила около двадцати лет, и дочери изредка навещали ее.
Бабушка рассказывала, как болела в Харькове дифтеритом. Девочку положили в инфекционную больницу, и когда она пришла в себя, то увидела на полу, возле соседней кровати страшную, всклокоченную женщину. Та протягивала худые руки с длинными когтями, скалилась, хохотала и кричала:
— Сейчас я тебя съем, противная девчонка!
Маленькая бабушка в ужасе забилась в угол кровати, не понимая: это происходит наяву или в бреду?
— Не бойся, малышка, — успокоила бабушку другая соседка по палате. — Посмотри — она на цепи… Это сумасшедшая…
Чаще всех гостила у матери Ида, то есть бабушка Лида. Она чуть ли не в тридцатые годы поддерживала переписку с падчерицей Иенты, своей сводной сестрой.
И совсем по-иному вел себя Миша. Он сразу вычеркнул мать из своего сердца, никогда не простил ей предательства и единственный из детей не поехал на похороны, когда она умерла от рака. У него на всю жизнь появилось отвращение к женщинам, отступившим хоть на шаг от своих супружеских и материнских обязанностей. И Миша поклялся самому себе, что его собственная семья будет образцовой. А пока до женитьбы было еще очень далеко, и он стал готовиться к своему будущему.
Трудно представить себе более непохожих детей, чем брат и сестры Уриновские. Но то, что Миша был самой яркой фигурой в семье, — это не подлежало сомнению. Он был красив: хороший рост, материнская статность, ее волнистые русые волосы и большие светлые глаза. Моя бабушка говорила, что, когда к двадцати пяти годам брат отпустил бородку клинышком, знакомые дамы заявляли, что мсье Уриновский — вылитый Иисус Христос.
Насчет Христа не знаю. Но на женевской эмигрантской фотографии среди Мартынова, Левандовского, Гусева-Драбкина, Ленгника, Рябухи с их заурядной внешностью только Плеханов выделяется значительностью лица и важностью позы и дедушка Миша — романтической красотой. В своей мягкой шляпе он — настоящий карбонарий. (Хотя единственный не имел отношения к революционной организации. Впрочем, давал социал-демократам деньги. Это было принято среди просвещенных дельцов.)
Еще Миша Уриновский был феноменально талантлив и фантастически трудолюбив. Он с детства знал, что пробиться в жизни может только своими силами, и не терял ни дня. У красивого, гордого, смышленого, хотя и бедного мальчика друзья были из состоятельных семей. На Старопочтовой, где жили Уриновские, густо населенной еврейскими ремесленниками, не существовало в конце девятнадцатого века жестких сословных перегородок, особенно среди молодежи. Только что разбогатевшие Брандеры и зажиточные Неймарки не стали бы приглашать бедного Ханона Уриновского в дом. Но Гриша Брандер дружил с Мишей Уриновским, а Женя Неймарк играла с дочерьми Ханона Моисеевича.
Товарищи Миши стали в свой срок гимназистами, и всё, чему учили их, знал и он. Особенно легко Мише давалась математика, и подчас он помогал Гришке Брандеру решать задачи. А о русской словесности и говорить не приходилось! Книги, которые переплетал Ханон Моисеевич, все эти распавшиеся страницы «Золотой библиотеки», тонкие брошюры собраний сочинений Чехова и Леонида Андреева, выпущенные по подписке издательством Маркса, которые надо было подбирать и сшивать в тома, — все это раньше заказчиков прочитывали дети Уриновского, особенно Миша и маленькая Бэлла.
Может быть, несколько хуже обстояло дело с латынью и греческим, которые требовали и упражнений, и разговорной практики, но общего представления об эллинской и италийской культуре у юного Уриновского было достаточно, чтобы он слыл и был равным в среде гимназической молодежи. И достаточно, чтоб его пригласил к себе на должность секретаря богатый и старый купец-еврей (фамилию забыла). Помню, что он был выходец из черты оседлости, не сильно грамотный самородок с потрясающей хваткой. Накануне Пейсаха он озабоченно сообщал Мише:
— Моисейка, по городу ходят шлюхи (слухи), что в городе нет мачи (мацы). Так не послать ли у Киев за мачой?
Конечно, такому динозавру очень нужен был секретарь, в совершенстве владевший русской речью и письменностью, который за несколько месяцев освоил двойную итальянскую бухгалтерию и к тому же был безукоризненно честным. Он прочил Мишу на какую-то следующую ступеньку в своем бизнесе. Но юноша не хотел зависеть от малограмотного, своенравного хозяина. Сопровождая патрона в поездках, присутствуя на встречах, молодой Уриновский сто раз слышал вздохи ростовских и таганрогских купцов по поводу сложностей торговли с заграницей: отсутствие хорошего морского порта, недоверчивость партнеров, невозможность контактов из-за языковых барьеров…
И Миша совершает неожиданный, смелый, рискованный шаг. Для открытия собственного торгового дела — а хотелось бы! — нужен был приличный стартовый капитал — где его взять? — и раньше, чем через десять-пятнадцать лет, его не заработаешь! Молодой человек решительно заставляет отца продать переплетную мастерскую и на вырученные деньги открывает в Батуме посредническую контору по торговле с заграницей. В девятьсот втором-третьем годах Миша уже совершает поездки в Швейцарию, Италию, Францию. Через несколько лет он уже прилично говорит по-французски, настолько, что может купить себе курс лекций в Сорбонне. К девятьсот седьмому году его посредническая контора известна по всему югу России, особенно среди ростовских, таганрогских и закавказских купцов. В девятьсот седьмом году батумский губернатор предложил Уриновскому, состоятельному человеку, щедрому меценату, баллотироваться в городскую думу.
— Есть, правда, условие — креститься. Вы же понимаете, Михаил Афанасьевич, мы с вами просвещенные, светские, интеллигентные люди. Это просто формальность. Вы же не станете меня уверять, что вы правоверный иудей?
— Конечно, я атеист. Нет, скорее всего, агностик, — ответил молодой дедушка Миша. — Но креститься я не стану. Раз уж довелось родиться евреем — не годится отказываться от своих корней. А почета и работы мне хватает…
