Персональный сайт Инны Калабуховой

* * *

А потом уже ничего не заношу. Потому что жизнь из беспросветно монотонной превратилась в беспросветно скачущую, мелькающую. Перемены в обществе, внуки без отца, уход на пенсию — вообще совершенно новое качество жизни, морали, взаимоотношений. Только ус­певай плыть в этом, уже не сверкающем, как в молодос­ти, а в мутном, илистом потоке и хватать воздух ртом, выныривая изредка на поверхность.

Высовывать голову из реки быта удается теперь только ле­том, когда внуки на каникулах, и не надо писать за них со­чинения, ежедневно варить обед, гладить бесконечные ру­башки, стирать носки, сушить кроссовки и выслушивать но­тации дочери и мужа по поводу моей нерасторопности.

Именно в такие жаркие летние дни я позволяю себе по­фантазировать о том, что сказала бы о перестройке моя мать (глубина моей вины перед ней так велика, что обыч­но я позволяю себе о ней думать лишь на кладбище). Мама когда-то написала мне: «Мы в юности пели — мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, и искренне вери­ли, что так и будет». Я все собиралась ее спросить, а ког­да она писала письмо — еще верила или нет? Да так и прособиралась.

А как бы восприняла эти перемены бабушка, что-то там таившая в недрах своей биографии? Ведь не только вдов­ство оторвало ее от революции?

И что бы делала Степановна «в тисках рыночной зконо- мики»? Вот ей-то мне кажется, удалось бы выстоять. Раз­ве такую нищету она переживала, разве на такие копейки поднимала детей? Все таки не случайно именно ее фото­графия напомнила мне Родину-матъ!

Эти старики, вернее старухи, кажутся мне держателя­ми универсальных ключей ко всем жизненным проблемам, хранителями не только житейской, но и высшей мудрос­ти. И, может быть, в очередной раз проявляя несправедливость, я постепенно в своей иерархии выдвигаю Степа­новну на первое место. Наверное, это новый способ са­моутверждения. Или самооправдания?.. Хочу убедить са­мое себя в том, что служить рядовым в окопах семейных буден куда почетнее, чем без достаточных оснований пре­тендовать на маршальский жезл в искусстве. А что еще остается?.. Прости меня, бабушка…

И вот не далее, как на прошлой неделе, я решаю заря­диться этим мощным биополем Степановны, ее жизнестойкостью, ее терпением, добротой, всем богатством ее ста­риковских годов, чтобы они помогли мне достойно пере­двигаться дальше.

Я достаю крошечную фотографию из записной книж­ки. Гляжу на нее… и ничего не понимаю.

Всегда я воспринимала Степановну, как пожилую жен­щину: и в довоенные годы, и в войну, а тем более в пятьдесят пятом, когда уезжала в Сибирь. Рассказ, который я собиралась о ней писать, так и назывался «Старухи».

А со снимка на меня глядит молодая женщина. Воло­сы, правда, седые, но далеко не все. Пряди по обе сторо­ны пробора и надо лбом — темные. Лицо — гладкое, если не считать складки между бровями. Кожа на шее и в выре­зе платья — упругая. Навряд ли ей больше пятидесяти пяти лет.

О, я знаю, как относительно понятие возраста! Когда-то в нашей молодой сибирской компании — никому из нас еще не исполнилось и двадцати семи лет — зашла речь о какой-то больной или умершей знакомой.

— Боже мой! Какой ужас! — воскликнула бабушка. — Всего пятьдесят шесть лет, совеем молодая женщина!

Это было неуместно по ситуации, но мы не удержались от улыбок. Совсем молодая женщина! Для нас пятьдесят шесть лет были возрастом старости. Для семидесятипяти­летней бабушки — молодости.

И хотя до бабушкиного возраста я не дожила, но Степа­новну, во всяком случае ту, что на фотографии, уже пе­режила.

— Боже мой! Совсем молодая женщина! — говорю я с бабушкиной интонацией.

И понимаю, что мне уже поздно брать с нее пример, как, впрочем, и с бабушки. А тем более — сопоставлять их судьбы, сталкивать их жизненные философии. Выяс­нять: кто прав?

Потому что за плечами у меня собственная, худо ли, хорошо ли прожитая жизнь. Давно уже настал мой черед просто учиться быть старой.

Все-таки хотелось бы знать — овладею ли я этим искусст­вом?

1998—1999 гг.