* * *
Прошло и это — я имею в виду голод, холод, крыс, бедность. Когда в августе сорок девятого бабушка вернулась в Ростов, мы жили вполне благополучно. Как возмущенно написал посетивший нас отец: «Котлеты едите, на самолетах летаете!» (Как раз возник у него с матерью конфликт из-за алиментов). На самолете, правда летала одна я и всего раз (отправляли на дачу к Юрию под Москву и не рискнули поездом), а котлеты, действительно, ели. Хоть и нечасто. Ведь уже отменили карточки, снижали цены (на чулочно-носочные изделия на 10%; на трикотаж на 5%; на бакалейно-кондитерские изделия на 7% и т.д.).
Как весело было возвращаться из школы в теплую, прибранную квартиру, на окнах которой опять появились марлевые занавески! Как таял во рту торт «Наполеон» из кукурузных хлопьев, сочиненный бабушкой к Новому, пятидесятому, году. А первые настоящие пироги они испекли с матерью весной на день моего рождения — с творогом и с капустой.
Наша с бабушкой дружба (или любовь?) тоже переживала период расцвета. Мы как бы заново открывали друг друга. Бабушка всегда ставила высокую планку перед своими детьми. Может, даже чересчур высокую. Это осложняло семейные взаимоотношения. Но теперь ей, кажется, было на кого уповать. Потому что мои подростковые прогулы, двойки и ложь достались бедной матери, и она не считала нужным предавать их постфактум гласности. В десятом же классе я была вполне благополучной ученицей, а свою лень и разгильдяйство ловко маскировала начитанностью. Да и бабушка не относилась к тем, кто вникает в прозу жизни: тетради, дневник, родительские собрания… Аттестат без троек, поступила в университет, стихи декламирует, стихи сочиняет, на концерты ходит… Хорошая девочка! И совсем взрослая! Как много знает! Уже не бабушка мне открывала Лермонтова, а я ей Паустовского и Багрицкого. (Как она удивлялась: «Любовь, но вшами съеденные косы, ключица, выпирающая косо, прыщи, обмазанный селедкой рот да шеи лошадиный поворот…» — это же про мою юность!).
Я же с гордостью ловила восхищенные взгляды, которые бросали на бабушку прохожие на улице, публика в филармонии или в театре. У нее был единственный парадный наряд: черная штапельная юбка в мелкий зеленый и желтый горошек, кремовая свободная блуза из шелк-по- лотна навыпуск и черные чешские закрытые туфли на низком, удобном каблуке. Но как величаво она в нем выглядела! Какое сияние исходило от ее серебряной головы! Какой румянец окрашивал гладкие белоснежные щеки, не знавшие отродясь ни крема, ни пудры! И кто бы поверил, что ей уже под семьдесят!
Ну, а потом, скажите, какая еще бабушка была в таких коротких отношениях с Плехановым, что фотографировалась рядом с ним в Женеве? У кого хранилась твердая, слегка потертая на сгибах бумага с бесчисленными гербами, на которой лейб-медик императорского двора профессор Отт удостоверял своей подписью, что именно у него бабушка прослушала курс наук и сдала экзамен на повивальную бабку? А главное, кто еще мог так категорически осадить меня в юношеском самодовольстве одной фразой: «Кому много дано, с того много и спросится».
А Степановна в это же самое время стала бывать у нас реже. Наши дощатые полы по неизвестно откуда взявшейся моде мама натирала мастикой. На генеральную уборку к нам приходила Райка. Добродушная, сноровистая, грубоватая, она была хорошей работницей, но никакой индивидуальностью, в отличие от Степановны, не обладала. Она же забирала в стирку к себе домой крупные вещи.
Люба дождалась более сытного времени, определила Тоську после семилетки к себе на телеграф, обучила специальности — и слегла совсем. Вскоре после ее смерти с восемнадцатилетней Тоськой приключилась беда. Ей никак не удавалось посмотреть в кино «Индийскую гробницу» вечером — очередь стояла в три ряда. И она пошла на утренний сеанс. Да мало того, что прогуляла работу — состряпала себе фальшивую медицинскую справку. Беспомощную подделку разоблачили сразу, и Тоська получила пять лет исправительных работ на Волго-Донском канале. Бог знает, чем это могло кончиться! Но к счастью, оказалось, что «стройка коммунизма» битком набита не рецидивистами с наколками, а «преступниками» вроде самой Тоськи. И в пятьдесят третьем году, после смерти Сталина, она вернулась по амнистии, повзрослевшей, в полном расцвете красоты, да еще и с женихом, за которого тут же вышла замуж: слава богу, комнату ей Степановна как-то сберегла.
Сама Степановна вдруг заметно сдала, отяжелела, ходила с трудом, предпочитала работать дома: гладила Рай- кину стирку, плела на заказ тряпичные коврики. Но это искусство ей давалось плохо, уж больно огрубели и отекли пальцы.
Иногда Степановна приходила в гости к бабушке — попить чаю, поговорить. Я в эти годы непрерывно куда-то мчалась, летела, опаздывала и успевала только ее обнять на бегу:
— Ой, Степановна, у меня сегодня экзамен, ругайте меня!
— Нет, я уж лучше помолюсь за тебя, Инночка.
Степановна теперь стала захаживать в церковь. Крестик носила она всегда, и иконка висела у нее в комнате. Но, как я думаю, для более обстоятельного общения с богом не хватало досуга. Надо было выполнять возложенный создателем на каждого человека долг жизни. Нынче появилось время для визитов и бесед.
Получив после степановниных молитв несколько пятерок, совершенно не соответствующих моим знаниям, я, хоть и понимала, что дело в случайности и моем хорошо подвешенном языке, стала накануне ответственных экзаменов специально заходить к своей волшебнице. Я просила ругать, она обещала молиться. Как человек неверующий, но суеверный, я еще клала пятак в туфлю, ходила на поклон к гипсовым львам напротив центрального банка, надевала старое счастливое платье. Но из всех составляющих мне больше всего помогала аура Степановны, в которую я погружалась, ее спокойствие и фатализм.
Это первая повесть Инны Калабуховой, которую я прочитала еще в конце прошлого века и которая сразу захватила меня как манерой письма, так и глубиной смысла, щемящей интонацией и яркостью восприятия бытия, людей и вещей.
Мне кажется, что книга вызвана на свет тремя равноправными силами — виной, любовью и памятью. Автор тщательно и с бесстрашием исследователя анализирует характеры самых близких ему жизненных персонажей, повлиявших на его становление и тем самым сыгравших, если так можно выразиться, роковую роль в судьбе. Расставляет и переставляет приоритеты, воздает должное и отдает долги.
В результате всего этого читатель становится свидетелем чуда — чуда воскрешения нескольких женщин, которые перестают быть только литературными персонажами и оказываются полноправными участницами нашей сегодняшней жизни. Потому что границы между временами и событиями стираются. Всё имеет продолжение, ничто и никто не пропадает. Такова магия слова Инны Калабуховой.