Старухи

* * *

Прошло и это — я имею в виду голод, холод, крыс, бедность. Когда в августе сорок девятого бабушка вернулась в Ростов, мы жили вполне благополучно. Как возму­щенно написал посетивший нас отец: «Котлеты едите, на самолетах летаете!» (Как раз возник у него с матерью кон­фликт из-за алиментов). На самолете, правда летала одна я и всего раз (отправляли на дачу к Юрию под Москву и не рискнули поездом), а котлеты, действительно, ели. Хоть и нечасто. Ведь уже отменили карточки, снижали цены (на чулочно-носочные изделия на 10%; на трикотаж на 5%; на бакалейно-кондитерские изделия на 7% и т.д.).

Как весело было возвращаться из школы в теплую, при­бранную квартиру, на окнах которой опять появились мар­левые занавески! Как таял во рту торт «Наполеон» из куку­рузных хлопьев, сочиненный бабушкой к Новому, пяти­десятому, году. А первые настоящие пироги они испекли с матерью весной на день моего рождения — с творогом и с капустой.

Наша с бабушкой дружба (или любовь?) тоже пережи­вала период расцвета. Мы как бы заново открывали друг друга. Бабушка всегда ставила высокую планку перед сво­ими детьми. Может, даже чересчур высокую. Это ослож­няло семейные взаимоотношения. Но теперь ей, кажется, было на кого уповать. Потому что мои подростковые про­гулы, двойки и ложь достались бедной матери, и она не считала нужным предавать их постфактум гласности. В десятом же классе я была вполне благополучной учени­цей, а свою лень и разгильдяйство ловко маскировала на­читанностью. Да и бабушка не относилась к тем, кто вни­кает в прозу жизни: тетради, дневник, родительские со­брания… Аттестат без троек, поступила в университет, стихи декламирует, стихи сочиняет, на концерты ходит… Хорошая девочка! И совсем взрослая! Как много знает! Уже не бабушка мне открывала Лермонтова, а я ей Паустовс­кого и Багрицкого. (Как она удивлялась: «Любовь, но вшами съеденные косы, ключица, выпирающая косо, пры­щи, обмазанный селедкой рот да шеи лошадиный пово­рот…» — это же про мою юность!).

Я же с гордостью ловила восхищенные взгляды, кото­рые бросали на бабушку прохожие на улице, публика в филармонии или в театре. У нее был единственный пара­дный наряд: черная штапельная юбка в мелкий зеленый и желтый горошек, кремовая свободная блуза из шелк-по- лотна навыпуск и черные чешские закрытые туфли на низ­ком, удобном каблуке. Но как величаво она в нем выгля­дела! Какое сияние исходило от ее серебряной головы! Ка­кой румянец окрашивал гладкие белоснежные щеки, не знавшие отродясь ни крема, ни пудры! И кто бы поверил, что ей уже под семьдесят!

Ну, а потом, скажите, какая еще бабушка была в таких коротких отношениях с Плехановым, что фотографирова­лась рядом с ним в Женеве? У кого хранилась твердая, слегка потертая на сгибах бумага с бесчисленными герба­ми, на которой лейб-медик императорского двора профес­сор Отт удостоверял своей подписью, что именно у него бабушка прослушала курс наук и сдала экзамен на пови­вальную бабку? А главное, кто еще мог так категорически осадить меня в юношеском самодовольстве одной фразой: «Кому много дано, с того много и спросится».

А Степановна в это же самое время стала бывать у нас реже. Наши дощатые полы по неизвестно откуда взявшей­ся моде мама натирала мастикой. На генеральную уборку к нам приходила Райка. Добродушная, сноровистая, гру­боватая, она была хорошей работницей, но никакой ин­дивидуальностью, в отличие от Степановны, не облада­ла. Она же забирала в стирку к себе домой крупные вещи.

Люба дождалась более сытного времени, определила Тось­ку после семилетки к себе на телеграф, обучила специаль­ности — и слегла совсем. Вскоре после ее смерти с восемнадцатилетней Тоськой приключилась беда. Ей никак не удавалось посмотреть в кино «Индийскую гробницу» вече­ром — очередь стояла в три ряда. И она пошла на утренний сеанс. Да мало того, что прогуляла работу — состряпала себе фальшивую медицинскую справку. Беспомощную под­делку разоблачили сразу, и Тоська получила пять лет ис­правительных работ на Волго-Донском канале. Бог знает, чем это могло кончиться! Но к счастью, оказалось, что «стройка коммунизма» битком набита не рецидивистами с наколками, а «преступниками» вроде самой Тоськи. И в пятьдесят третьем году, после смерти Сталина, она верну­лась по амнистии, повзрослевшей, в полном расцвете кра­соты, да еще и с женихом, за которого тут же вышла замуж: слава богу, комнату ей Степановна как-то сберегла.

Сама Степановна вдруг заметно сдала, отяжелела, хо­дила с трудом, предпочитала работать дома: гладила Рай- кину стирку, плела на заказ тряпичные коврики. Но это искусство ей давалось плохо, уж больно огрубели и отекли пальцы.

Иногда Степановна приходила в гости к бабушке — по­пить чаю, поговорить. Я в эти годы непрерывно куда-то мчалась, летела, опаздывала и успевала только ее обнять на бегу:

— Ой, Степановна, у меня сегодня экзамен, ругайте меня!

— Нет, я уж лучше помолюсь за тебя, Инночка.

Степановна теперь стала захаживать в церковь. Крестик носила она всегда, и иконка висела у нее в комнате. Но, как я думаю, для более обстоятельного общения с богом не хватало досуга. Надо было выполнять возложенный со­здателем на каждого человека долг жизни. Нынче появи­лось время для визитов и бесед.

Получив после степановниных молитв несколько пяте­рок, совершенно не соответствующих моим знаниям, я, хоть и понимала, что дело в случайности и моем хорошо подвешенном языке, стала накануне ответственных экза­менов специально заходить к своей волшебнице. Я проси­ла ругать, она обещала молиться. Как человек неверую­щий, но суеверный, я еще клала пятак в туфлю, ходила на поклон к гипсовым львам напротив центрального бан­ка, надевала старое счастливое платье. Но из всех состав­ляющих мне больше всего помогала аура Степановны, в которую я погружалась, ее спокойствие и фатализм.

Комментарии (1)

  • Анна К. :

    Это первая повесть Инны Калабуховой, которую я прочитала еще в конце прошлого века и которая сразу захватила меня как манерой письма, так и глубиной смысла, щемящей интонацией и яркостью восприятия бытия, людей и вещей.

    Мне кажется, что книга вызвана на свет тремя равноправными силами — виной, любовью и памятью. Автор тщательно и с бесстрашием исследователя анализирует характеры самых близких ему жизненных персонажей, повлиявших на его становление и тем самым сыгравших, если так можно выразиться, роковую роль в судьбе. Расставляет и переставляет приоритеты, воздает должное и отдает долги.

    В результате всего этого читатель становится свидетелем чуда — чуда воскрешения нескольких женщин, которые перестают быть только литературными персонажами и оказываются полноправными участницами нашей сегодняшней жизни. Потому что границы между временами и событиями стираются. Всё имеет продолжение, ничто и никто не пропадает. Такова магия слова Инны Калабуховой.