Свечка же не слишком крепкого организма Юрия сжигалась с двух концов. Во-первых, бешеные нагрузки истощали его нервную систему. Во-вторых, кривая, испорченная атмосфера этой среды туманила ему мозги, порождала фобии, мании. Я не была наблюдательна и, тем более, проницательна в тринадцать-то лет. А главное, погруженная с головой в мир книг и обремененная школьными буднями, мало обращала внимания на своих взрослых. И все-таки я заметила эти новые черты в характере дяди. К изначальной радости, что он может нас приодеть, подкормить, отправить в сосновый бор на дачу, сводить на хороший спектакль, меня наделить билетами в Колонный зал на елку (главная в те годы елка страны, аналог нынешней Кремлевской)… Билет был на два лица — видимо, предполагался сопровождающий взрослый. А ходила я со школьной подругой, той же Викой Швейцер. И мы, здоровые тринадцатилетние дуры, веселились от души. Не только участвовали в литературной викторине и выиграли какие-то призы, но и водили хороводы с Дедом Морозом, скатывались на попе с лакированной горки вроде тех, что сейчас торчат в каждом дворе, а тогда казались нам чудом. Подарок на билет полагался один, но он был так обилен, что нам хватило с избытком. И тогда, и сейчас существовала официальная версия, что эти роскошные елки зажигают для лучших школьников страны. И тогда, и теперь большинство клубящейся вокруг них детворы — это дети властной элиты.
…Так вот постепенно к этой радости дарить у Юрия стала примешиваться гордость обладателя льгот. Он мог вдруг завести разговор у наших московских знакомых или с моим отцом, который изредка меня навещал, обо всех этих лимитах и спецобслуживаниях, не понимая, насколько это бестактно. А ведь даже я понимала. Потому что получала на свою и бабушкину обычные карточки в соседнем продуктовом магазине на месяц немного пшена, кулечек твердых как камешки сухофруктов и триста или четыреста граммов липких конфет-подушечек. И что-то в этом же роде полагалось остальным москвичам.
К тому же начинала оправдываться поговорка, что аппетит приходит во время еды. Особенно за таким Лукулловым столом, накрытым во время чумы. Для работников ЦК уже строили жилье. И дядя мечтал, как в ближайшем будущем получит настоящую квартиру. Обязательно на 1-й Мещанской (где поселились Шевченко). Или нет, еще лучше — на Калужской (теперь Ленинский проспект), где заложили целый жилмассив. Потом начинал рассказывать — в какой они с бабушкой поедут санаторий, какое там будет обслуживание, какие удобства! Бабушка его одергивала — не заносись, не фантазируй. По возвращении из гостей потихоньку, чтоб я не слышала, укоряла: что ты расхвастался? Это некрасиво! На какое-то время Юрий примолкал, потом все повторялось.
Примерно тогда дядя возобновил свои писательские попытки. Но свободного времени было слишком мало. А еще возникали настоящие странности. Головные боли у Юрика случались и раньше как результат физического и нервного переутомления. Случались изредка и быстро проходили. Теперь же он все чаще жаловался на голову. А с лета сорок шестого стал уверять, что в соседнем корпусе общежития установлена адская машина. Ее лучи направлены по ночам в нашу комнатку. Особенно в мое с бабушкой отсутствие: воздействовать хотят именно на него…
Еще раз встаю перед неразрешимым вопросом: или наши женщины были так невежественны, невзирая на свое медицинское образование? Или, как многие родные «начинающих» сумасшедших, предпочитали прятать голову под крыло (или в песок)? Бабушка покрикивала на сына: «Не выдумывай! Никаких машин нет! Все себе сам накручиваешь! Проветри на ночь комнату, и не будут сниться всякие кошмары!»
Мама вообще узнала о «машине» только в сорок седьмом году, когда приехала забирать меня в Ростов. Жизнь там налаживалась, а нам с Юрием и бабушкой втроем становилось в одной комнате тесно — с появившимися у меня подругами, с начавшимися менструациями, а главное — со всеми выбрыками моего переходного возраста: самоуверенностью, дерзким языком и полным отсутствием такта. Может быть, бабушка надеялась, что мой отъезд смягчит бытовое напряжение и фантазии оставят Юрия. Еще, кажется, не теряла она надежды женить сына на дочери тех самых знакомых, которым он похвалялся своими правами и льготами. Тоже обычное заблуждение родных по поводу того, что решение сексуальных проблем разрешит проколы с психикой. Но из этого ничего не вышло.
И все-таки это были лишь штрихи, эпизоды подступившей болезни, если ее можно было не замечать, о ней не говорить. А вскоре после моего отъезда в Ростов произошло долгожданное: Юрий и бабушка переселились из общежития в квартиру. Правда, не на Калужской, а возле Даниловского рынка. И это была всего лишь комната в коммуналке. Но всего с двумя соседями, с ванной и газом. К тому же Юрий ожидал скорого продвижения по службе, за которым, конечно, воспоследует получение отдельной квартиры.
Всеми этими наполеоновскими планами Юрий делился с мамой, когда летом сорок седьмого года она привезла меня в последний раз в Кратово на цековскую дачу. А перемены в жизни и карьере дяди действительно предстояли. При ЦК открывали Академию общественных наук — школу для подготовки каких-то уж совсем сверхэлитных партийных кадров. И Юрий попал в число немногих избранных, рекомендованных к поступлению. Он почти не показывался на даче, хотя находился в отпуске — готовился к экзаменам. Кроме основ марксизма-ленинизма, философии, истории дядя должен был сдавать еще иностранный язык. По-моему, английский, которым он занимался самостоятельно. А мне он не без гордости рассказывал, что в Академии будет учить на выбор еще какой-то из скандинавских языков. Склонялся он к шведскому и даже купил шведско-русский словарь.
Скорее всего, из этих первых студентов Академии общественных наук предполагалось подготовить солдат партии совсем нового уровня и направления, которые работали бы потом за границей под прикрытием дипломатической или научной миссии на мировую революцию. Эта мысль возникла лет через десять после смерти дяди. Мне при весьма знаменательных обстоятельствах (о них — позже) попалась книжечка Честертона «Человек, который был Четвергом». Я набросилась на нее, потому что как раз летом сорок седьмого года, поступая в Академию, Юрий рассказывал, что есть такой замечательный писатель Честертон, а у него замечательная повесть. Необычное название запало и породило жгучее любопытство — какой сюжет скрывался за ним? Оказалось — о тайном революционном сообществе, все члены которого названы по дням недели. Герой — Четверг — в действительности провокатор, связанный с полицией. Он настолько успешно ведет свою агентурную работу, что к середине книжки уже понимает, что все революционеры — от Понедельника до Субботы — агенты полиции. Впрочем, каждый убежден, что он — единственный. Четверг решает, что все затеяно для обнаружения и поимки главного революционера по кличке Воскресенье. Увидеть его, встретиться с ним невозможно. Почти невозможно. В конце книги ценой неимоверных трудов, жертв, взрывов, провокаций это удается. Воскресеньем оказывается… шеф полиции. Такой тонкий и злой современный ремейк «Бесов» что ли? Где же в сороковые годы Юрий встретил эту книгу? Или кто ему ее рекомендовал прочесть? Может быть, преподаватель английского? На русском я до девяностых годов ее не встречала. И почему Юрий так ею заинтересовался? Почему хотел о ней говорить?
И если речь шла о подобной работе после Академии, то при подборе абитуриентов без Лубянки не обошлось.
К чему я все это рассказываю? К тому, что у семи нянек дитя всегда без глаза. Обе дружественные конторы, ЦК и КГБ, казалось бы, рентгеном просматривали каждую косточку кандидатов; все искали темные пятнышки. И взаимоконтроль осуществляли. Но, как это водится в матушке России, делали все скорее с опозданием, чем с опережением. А взаимная проверка сводилась к спихиванию обязанностей друг на друга.
В результате Юрий уже сдал на «пять» все (или почти все) экзамены, когда его отозвали из отпуска и сообщили, что в Академию его не берут — слишком маленький стаж практической работы, одна сплошная учеба. Действительно: техникум, учительский институт, ВПШ — более десяти лет! Но я уверена — причина таилась в другом. Или странности дяди были замечены на работе — какое-то количество фактов, слов, поступков накопилось и обозначило их качество. Или, не исключено, — кто-то из близких друзей, с которыми Юрий говорил о своей машине с ее лучами, донес «из высших побуждений». Произносил же Юрий именно с этого момента проклятия в адрес Кольки Калинина. А что? Тот ведь тоже поступал в Академию. А там образовался конкурс. И дядя так некстати сдавал все на отлично!
