Вот, значит, умер и Колька Калинин. На какой-то десяток лет пережил дядю. А его внучатые племянники (кстати, все работают в ФСБ, что характерно) сдают эту вожделенную квартиру в этом вожделенном месте внучатой племяннице Юрия. И я тут. Сижу, стряхиваю пепел в бронзового сфинкса, привезенного из Египта (у дяди была бы бронзовая русалочка из Дании. Да он же не купил!) и пишу про бедного Юрика. То есть каким-то образом Юрий незримо продолжает существовать в нафантазированном им мире. Через меня — в комфортабельном кооперативном доме. Но главное — со мной и моим младшим внуком ходит на концерт в консерваторию. Отправляется опять со мной, но уже с моим мужем в Пушкинский музей на выставку «Москва — Берлин». О, тут бы ему понравилось! Такие политические аналогии, такое погружение в пропагандистское искусство, которое так причудливо сочетается с формалистическими изысками! И про Эриста Буша и «Болотных солдат» я от него услышала.
А вот мой старший внук собирается писать сочинение по Шекспиру и утыкается во все тот же оранжевый томик, купленный Юрием в сорок шестом году у букинистов. Или же мы все в сотый раз усаживаемся смотреть по телевизору лучший фильм всех времен и народов «Не горюй!» Данелия, снятый, кстати, по роману Тилье «Мой дядя Бенжамен», и я вспоминаю Юрия дважды — по поводу этой книжки из его библиотечки и по поводу грузинского духа, особой ауры этой страны, обаяния этого народа.
Но дядя соучаствует в моей жизни не только в Москве. Я возвращаюсь в Ростов, в свою квартиру, в которой он бывал от случая к случаю, пролетом на полчаса, на час. Казалось, ничего тут о нем не может напомнить. А я подхожу к стеллажам за книгой и натыкаюсь на однотомник Бориса Корнилова, того самого, «Как от меда у медведя…». А вот среди драматургии — целых три издания «Сирано де Бержерака», одно с необыкновенными иллюстрациями Траугота. И «Синяя птица» есть, и Джером Джером. А главное — уникальные «Мастера искусства об искусстве». Собирала с приключениями, потому много лет, за деньги, обменом. Последний, вернее, — второй по нумерации, том раздобыли всего несколько лет назад. Отделалась легко — двумя детективами, купленными с лотка. А вот и Хармс в трех томах. Мы же знали только «Плиха и Плюха». А вот альбом самого Вильгельма Буша, там еще иллюстрации к «Максу и Морицу» и много чего еще. И Николай Островский стоит на особой полке в совершенно сакраментальной компании: там «Далеко от Москвы», «Белая береза», «Кавалер Золотой звезды», «Бруски» Панферова — цвет сталинской беллетристики.
Но жаль одного: нет книг из собственной библиотеки Юрия. Я уже говорила об их судьбе. Заканчивая свою печальную историю, еще раз вглядываюсь в ряды полок. Господи, как же я их не заметила, два томика Болеслава Пруса — «Фараон». Вернее, не узнала. Я же сама в сорок восьмом году относила эти разваливающиеся листочки из серии «Исторический роман» в переплетную мастерскую. Мне одели их в рябенький, невзрачный картон, я их тогда перечитала и засунула в невидное место. А теперь они и вовсе затерялись между нарядным Парандовским, «Рукописью, найденной в Сарагосе» Потоцкого и другими, более интересными мне сегодня поляками.
* * *
Ну все, все. Больше нечего мне вспомнить, написать о дяде. Разве сказать о том, что вид этой стопки криво исписанных листков напоминает мне его многостраничные рукописи. Боже, даже графоманством я от Юрия заразилась. Разница, пожалуй, в том, что я не ищу никакой славы, никаких денег. А единственно хочу, чтоб люди не проходили по земле бесследно. Особенно те, кто обронил хоть несколько зерен добра и света. Вот бы мне хоть немного таланта, главное, способности отбрасывать лишнее, находить точные, емкие выражения. Многословие у меня как раз дядино.
Все. Откладываю ручку и спешу к телевизору. Сегодня по «Культуре» концерт из произведений Шнитке. Отмечается посмертный юбилей, а я до сих пор ни разу не слышала его музыки. Когда эта звезда взошла на небосклоне, в концертах спорную музыку не исполняли, пластинок не выпускали. Так только — разговоры на кухне. А когда признали гением со всеми вытекающими публичными последствиями, мне было не до меломанства. Вот сегодня, наконец, совпало: время, место и действие. Включаю ящик.
Какая странная музыка! Связной мелодии фактически нет. Даже этого дышащего фона, аккордов, которые могли бы образовать нечто целое. Меня просто вырвали из повседневной жизни. Я перестала сидеть на диване, видеть телевизор. Я погрузилась в поток жизни, судьбы. И жизни несчастной. Чьей? Моей? Непонятно. Я переживаю эту боль как собственную. Но в то же время испытываю страдания недавно умершего мужа. Я их наблюдала. Я им сопереживала. Но это было другое. Сейчас я все это пропускаю через себя. Так же задыхаюсь, выкашливая тромб. Так же мечусь, не понимая, что происходит. Так же оглядываюсь на пройденный путь с ощущением пустоты и неудач. О, безысходность… Боль… О, о!
Нет, этого не передашь словами, весь этот клубок моральных и физических терзаний, поочередных и одновременных. И я нахожусь внутри этого клубка. Но вот, вот забрезжила светлая точка, вот боль отпустила, я дышу.
Вот чем музыка Шнитке отличается от трагической музыки того же Бетховена. Классики как бы показывали нам страдания человека, облагораживая, усиливая их средствами искусства. Шнитке знает секрет прямого воздействия на болевые центры в нашем мозгу и сердце. Как физиологи воздействуют на центры удовольствия в мозгу крыс.
О, это только секундное облегчение. Струнные, главные инструменты у Шнитке, опять рвут сердце, опять меня (или не меня? я уже чувствую себя не конкретным человеком, а неким абстрактным существом) тянет в океан, нет, не боли, а какого-то сложного субстрата, где мука очищается, но не исчезает.
Я по своему биологическому устройству оптимист. Хотя было в моей жизни и горе, и страшные утраты (о житейских неудачах не стоит даже говорить). Но после всего этого и даже во время этого я оставалась положительно заряженной единицей. А схваченная музыкой Шнитке, я вдруг ощущаю, что жизнь трагична. Как много в ней страданий, безысходности. И в то же время что-то есть в этих страданиях осмысленное, плодотворное. Да, да, говорит музыка. Это так, люди, как правило, несчастные. Они и должны быть несчастны, если они люди. Больно, ох как больно! Но с этим надо жить.
Надеюсь, вы понимаете, что в слова я эти свои ощущения перевела позже. А тогда просто сидела, и все во мне болело.
О, кончилось! Сижу опустошенная и одновременно переполненная. Не могу вернуться к нормальной жизни. Механически оглядываю комнату: стол, ваза, приемник, рукопись…
Почему же сегодня, сейчас эта музыка? Неужели в ней была и несчастная судьба бедного Юрика?
2005 г.
