* * *
Время движется незаметно, как песок в пустыне. Однако этот песок засыпает не только русла рек, островки оазисов, но и большие города. Более того, под ним оказываются целые царства. А на их месте возникают новые, полностью меняя географическую и политическую карту мира. И так же незаметно за пятнадцать лет моего пребывания в Сибири полностью переменилось мое окружение. Так, говорят, полностью обновляются в человеческом организме все клетки каждые семь лет. Я подумала об этом накануне моего отъезда в Ростов. При моем отбытии из Бийска роли носильщиков выполняли Арон, Рогов, Граф, Леня, Виталий. Когда в Новосибирске мы с бабушкой переселялись из центра в Кривощеково, то вещи таскали Васька, тот же Граф, Лерхе, Чижи, Тамара, Надя. А вот когда понадобилась помощь для погрузки контейнера в семидесятом году (контора на все про все давала ограниченное время), то компания помощников подобралась весьма непривычная. Муж и дочь отъехали в Ростов годом раньше, все «братья и сестры» разбрелись по городам и весям. Прибежали две звезды Новосибирской журналистики, которым, невзирая на их энтузиазм, по силам пришлись только пачки с книгами. Правда, теперь этих пачек уже были многие десятки, хватило дамам и мне на все два часа. Пришел знаменитый новосибирский поэт, навряд ли наш друг, но знакомый по общим тусовкам, сосед по дому и человек благородный. Заслышавший о моих затруднениях, он явился по собственному почину. И наконец – несколько архитекторов, из которых только один или два были приятелями мужа и бывали у нас в доме – остальные просто проявили великодушие. Спасибо им! Но намек был недвусмыслен, и я его поняла. Эта жизнь кончается. Отплывают ее огни, костры, материки, ее любовь и дружба.
Про Галку я вспоминала двумя неделями раньше: положила проститься с Бийском и, поручив маленького сына свекрови, махнула на пепелище. Остановилась у нашей редакционной бухгалтерши. Побродила по городу, обошла все памятные места: редакцию, театр и музей, жилой поселок котлозавода. Постояла возле общежития. Падал медленный, крупный снег. В воздухе были разлиты тишина и умиротворенность. Клавдии Федоровне, которая еще работала в редакции (остальные сотрудники уже не раз поменялись), через Шурку Домбровскую-Полякову было известно, что Галка со своим вторым мужем познакомилась примерно через полгода после разрыва с Графом. Он — молодой агроном какого-то крупного совхоза, отдыхал по путевке в Белокурихе. Она с ним куда-то отъехала. Детей у нее сейчас уже точно трое. Живут очень хорошо.
Еще перед отъездом из Новосибирска я должна была проститься с Графом. Он еще в декабре укатил куда-то на монтаж, на Новый год не обозначился, да и говорил, что командировка длительная. Я уже выпустила его судьбу из рук, но это пока – волей обстоятельств. Сознательно бросить на произвол случая моего несчастного «брата» я не могла. Разыскала я через справочное несколько номеров «Сибэнергомонтажа» и засела за телефон.
— Да, — сказали мне в одном из отделов, — Анатолий Барановский работает у нас. Он сейчас в Красноярском крае на монтаже. Вернется в конце февраля. Может быть, в марте.
— Я вас очень прошу, очень. Запишите и передайте для него. Звонила Дина Алексеева, близкий ему человек. Я уезжаю с семьей в другой город. Запишите адрес. Пусть он обязательно напишет по возвращении. Пусть сообщит, куда ему писать. Скажите, что я очень буду ждать известий. Я вас очень прошу – не забудьте. Не потеряйте адреса…
* * *
Никакой весточки от Графа я больше никогда не получила. По правде говоря, в первые ростовские месяцы, затурканная устройством на новом месте, да еще зная Графово вопиющее охломонство, я не волновалась из-за отсутствия писем. Но минул год, может быть, больше, и это прошлое всколыхнулось во мне с такой силой, такая нежность и любовь ко всем этим людям меня охватила, что я методом проб и ошибок наладила связь с Роговым и Васькой (с Леней, с одним Леней, эта ниточка почему-то не прерывалась), узнала кое-что об Ароне, подала заказ в междугородную справочную на адреса Виталия и Графа. Виталькины координаты я получила через неделю. На запрос о Графе пришел ответ: в городе Новосибирске и области не проживает. Я утешала себя тем, что, наверное, квартирует у тети Раи без прописки. Что будет мне туда дорожка, и я его разыщу. Но года через три кто-то из теплотехников – Виталий или Васька? – побывав в Киеве на двадцатилетии окончания института, привез известие: Граф умер. Где, когда, отчего – неизвестно!
Сейчас мне вдруг вспомнился один из бесчисленных дурацких снов, которые являются мне еженощно, один нелепее другого. Этот привиделся в конце первого года бийской жизни. Еще наши отношения с Графом не были такими обязывающими. Теснее всего я дружила, конечно, с Виталием и Роговым. Но приснился мне Граф. Он тонул в каком-то бурном море, а я стояла на вышке и колебалась – прыгнуть или нет? Я понимала, что при Графовом хабитусе и моих плавательных «талантах» я его не спасу, а пойду за ним на дно. С другой стороны, моя жизненная философия обязывала прыгнуть. Так ни на что не решившись, я проснулась. Радуясь, что это был всего-навсего сон, я стала размышлять – а как бы я поступила наяву? Ничего не решила. Сегодня я бы утешила себя тем (сужу по жизненному опыту), что в экстремальных ситуациях я обычно не занимаюсь анализом, а следую порывам. А они у меня почти всегда добрые, хорошие.
Видимо, расстояние между Новосибирском и Ростовом скрывало экстремальность ситуации.
Ростовское мое существование складывалось не то чтобы плохо, а как-то плоско. Чего-то мне в «этом супе» не хватало. Вернее, в борще. И действительно, здешняя жизнь, по сравнению с сибирской, была красочна, подвижна, жирна, ароматна, но чересчур устроена, чересчур практична, чересчур накатана. Все варилось в ростовских котлах по проверенным рецептам: продвижение по службе, бытовое устройство, а главное – человеческие отношения. Импровизация отсутствовала начисто. Не мог в Ростове тебе позвонить на работу неизвестный и сказать: «Я слышал о тебе от N и хотел бы познакомиться». А как раз с такого звонка начиналась в Новосибирске моя дружба с ленинградскими журналистами.
И вот в этой неуютной … нет, чересчур комфортной и поэтому чужеродной атмосфере мне захотелось писать о «том» периоде моей жизни, о «тех» людях. Подкормить витаминами захиревшую душу. Но почему-то прежде всего о Галке. Может, потому что другие, чуть более тонко устроенные и дорогие, казались понятными в силу наших внутренних совпадений. В Галке была неизвестность, такая заманчивая для всякого графомана. Или меня подталкивал комплекс Пигмалиона, на роль которого я самонадеянно претендовала?
Главное, вступив в эту повесть, написав первые восемь-десять страниц, я почувствовала такую радость, такое тепло, такую энергию молодой жизни. И тут случилось смешное совпадение. Как раз в эти дни приехал в гости друг, собкор журнала «Огонек» по Сибири. Я его стала упрашивать почитать мои каляки: «Ах, мне кажется, тут что-то есть. Какой-то нерв, какое-то чувство…»
— Фигня все это, — отрезал мой друг, откладывая просмотренные листочки. — Сопли-вопли. Сплошное никому не нужное ретро. Спрячь подальше и перечитывай на досуге для собственного удовольствия. Сейчас пишут совсем по-другому.
И стал рассказывать, что недавно получил в подарок потрясающие воспоминания одного из героев своих очерков. Этот недавно умерший человек гремел по всему Алтаю как смелый, талантливый организатор и экспериментатор сельского хозяйства. Работал с учеными Сибирского Академгородка, кажется, с самой Кочиной. Когда мой друг с ним встречался, тот разрабатывал новую систему обучения в деревенских школах. Цель — привить детям любовь к земле. Опирался в теории на собственный опыт, у него было трое детей, и все пропадали с отцом в поле, на фермах. Перестройка его воодушевила, он собрал все свои старые проекты, набрасывал новые схемы: как перейти к фермерству без потерь, чем можно воодушевить крестьян, как учитывать конкретные, алтайские условия и традиции. Да не успел. Умер.
— К тому же он вел еще интереснейший личный дневник. Его на мое имя в «Огонек» вдова прислала. О, там такие куски, такие перлы литературы! И публицистика смелая, почище, чем у Овечкина! А история его любви с Галиной Ивановной… Они познакомились в санатории «Белокуриха». Он приехал подлечиться. Надорвался на уборке в неурожайном шестьдесят втором году. А Галя там работала медсестрой. Тоже удивительная женщина. А как он описывает…
И тут меня аж затрясло:
— Как, ты говоришь, ее зовут?
— Галина Ивановна.
— А девичья фамилия?
— Ну, откуда я знаю…
— А узнать можешь? Ведь все, что ты рассказываешь, один к одному — история замужества моей героини. Я ее как раз в это время из виду потеряла. Узнай! По гроб жизни буду благодарна!
— Запросто! Мне все равно звонить на Алтай, разговаривать о дневниках… Может, и съездить придется…
Ну что я вам скажу? Чудеса в жизни лимитированы, и блестящее совпадение не состоялось. Девичья фамилия этой Галины Ивановны была совсем другая. И мне не удалось возвести великолепный купол над всей этой неуклюжей постройкой, которую я все же довела до конца вопреки рекомендациям столичного друга. Написала я сотню страниц про Галку, про Графа, про всю честную компанию. Когда я весь этот кошмар прочитала, то подумала: «А не стоит выделить из него самостоятельный сюжет под названием «Граф женится?» Я ведь когда-то собиралась именно об этом рассказ писать. И две вилки на обзаведение, и плюшевые шторы и скатерть моей соседки по коммунальной квартире, которые приводили Галку в восторг, должны были играть в этом рассказе знаковую роль. Но поленилась, махнула рукой и оставила все как есть.
Нет, решила присовокупить еще одну информацию. В две тысячи первом году, через тогда еще живую Клавдию Федоровну (а она через Шурку Полякову) получила я Галкин адрес. Она поездила по стране (кажется, до Урала), теперь вернулась с мужем и дочерью в Белокуриху. Я написала письмо. Ответа не было. Тогда пригласила на телефонные переговоры. Галка пришла: рассказала, что уже на пенсии. Один сын — военный, второй — юрист. Дочка — экономист. У нее четверо внуков. Якобы вспоминает нашу совместную жизнь как лучшие свои годы. Обещала все подробности сообщить письмом. Но так ничего и не прислала. Вот хоть смейся, хоть плачь. Такая загадка. Или разгадка?
А я все слышу, как заливается в нашей комнате патефон:
Она ошибки делает в письме,
И у нее проказы на уме.
Она не может стряпать и стирать,
Зато умеет петь и танцевать.
А ведь Галка умела стряпать и стирать. И не делала в письмах ошибок. Почему же «Маленькая Мари»? Почему не «Бийская Галатея»? Или «У семи Пигмалионов…»?