Маленькая Мари

* * *

Тут и забрезжил новый огонек. Я хорошо помню эту вечеринку в маленькой комнате Арона. Почему там? Кажется, Ароша ездил в командировку на монтаж в Корею (или не он, а Виктор Кудряшов?). И привез – неважно кто – оттуда кучу впечатлений и корейскую водку. Нет, вспомнила, именно Арон, и не в Корею, а в свой родной Питер (поступать в аспирантуру?), но привез как раз «ханжу». Сидели долго, тесно, пришел Виталий без жены, но с Леней (они теперь были соседями по коммунальной квартире). Галка еще не вернулась из училища.

Все прилично окосели, хотя корейской водки никто пить не стал. Ее даже нюхать было противно. И вот уже под разгон завалился со смены Граф. Ему, как человеку железному и всеядному, налили сразу алюминиевую кружку «ханжи» (а ничего другого уже не осталось). И он ее легко опорожнил. Потом – вторую. И тут ему, некоторое время спустя, поплохело. Все уже расползлись по норкам, я тоже пошла в свою комнату. Как вдруг появился всклокоченный, еле держащийся на ногах Граф и стал нести какую-то несусветную чушь. Товарища бросать в беде у нас было не принято, и я сразу сказала: «Пойдем погуляем». Это был проверенный способ борьбы с опьянением.

И мы стали ходить вокруг общежития, пытаясь вести беседу, искать в зимнем небе созвездия. Астрономы мы оба были известные, а связного разговора у нас не получалось. Но все-таки дело шло на лад, Граф шагал все тверже и даже отвечал на некоторые мои вопросы. Но стоило нам подойти к забору недавно построенного больничного городка, как он хватал меня в охапку, прижимал к штакетнику и так держал несколько минут, пристально всматриваясь в мое лицо каким-то безумным взглядом и шепча: «Ничего ты, Динка, не понимаешь». Потом хватка Графа ослабевала, мы шли дальше, опять о чем-то говорили, пока рано или поздно не возвращались к роковому забору. И каждый раз на этом заколдованном месте все повторялось: он сжимал меня в клещи, прислонял к ограде и твердил, что я ничего не понимаю.

Наконец, я решила, что процедура отрезвления закончена, довела Графа до тринадцатой и отправилась домой. У нас в комнате все было занято. На моей раскладушке устроилась Нина Ершова – видимо, пришла в гости, пока мы пьянствовали у Арона, а я «прогуливала» Графа. Спала и Галка на своем монстре. Я разделась, нырнула к ней под одеяло и тут же провалилась в сон. Проснулась я от странного завывания. Не сразу поняла, откуда оно исходит. Оказалось – с полу. Когда в голове прояснилось и глаза немного привыкли к темноте, я увидела посреди комнаты спящего Графа. Он, видимо, вошел в незапертую дверь (почему я ее не закрыла? А, ключа в скважине не было, без света же я его не нашла), сдернул со стола клеенку, подстелил под себя и теперь корчился на ней, и жался, крючился и подвывал от холода.

— Граф, Граф, — трясла я его за плечо, — иди к себе наверх. Почему ты здесь?

— Там не-не-некуда, — не попадая зуб на зуб, бормотал Граф. – Там Чико женщину привел. Он думал – я на смене. Он и Борьку выгнал. Не гони меня, Динка… Я тут… Накрой меня чем-нибудь… Холодно…

— Иди сюда, Граф, — тянула я его за руку, — иди сюда.

Молодые мои подружки даже не проснулись. Я пододвинула Галку коленом к стене, подоткнула на ней одеяло, пристроила рядом Графа, сама прикорнула на краешке, накрыла его и себя старым Галкиным покрывалом. Он ничего не соображал, продолжая стучать зубами и что-то бормотать. Я обнимала его, согревала, тоже что-то приговаривала. А когда Граф перестал трястись, задремала.

Утром я проснулась первой. Может быть, потому что даже на широкой Галкиной кровати мне досталось совсем немного места. Тут же вскочил Граф, мотал головой, вздрагивал всей кожей, как большая мокрая собака. Он был смущен, ничего не помнил и быстро ретировался наверх, пробормотав мне: «Никому не говори, что я спал с вами…» «Почему?» — крикнула я, высунувшись ему вслед. И увидела в соседней двери торжествующую Аньку. Наконец-то дождалась!

И только месяцы, годы спустя все это постепенно прояснилось: и странности Графа, и некоторые Галкины поступки. Как обычно, все ответы на загадки появляются с опозданием, в пустой след. Что же касается живой памяти о Галке, то еще вижу ее на беглой моей прощальной дневной пьянке – часа за три до отхода поезда. Накануне вечером Ароша отмечал свою какую-то изобретательскую победу – широко, с помпой, по всему общежитию. И упросил меня перенести наш междусобойчик. Собрался только самый узкий круг, даже Васька отсутствовал – пребывал в Барнауле. Так что песен не пели. Зато Арон залил нас всех богатыми остатками с барского стола – коньяком и шампанским. Галка была как не своя, держалась в стороне, еле осушила полстакана шампанского.

На вокзал шли пешком целый час. Ребята тащили мои чемоданы, постель, раскладушку. Галка опять плелась сзади. На перрон подошли кое-кто из редакционных, в том числе мой любимый Николай Васильевич. Опять громогласные пожелания и напутствия, питье из одного стакана, быстро собранная по кругу кем-то из ребят пачка денег. Я последний месяц не работала – оформляла обмен квартиры. Николай Васильевич снова воспользовался отсутствием редактора и сообщил горжилуправлению, что «газета не возражает». За это время я, конечно, издержалась до копейки, а кормилась исключительно с чужих столов. Так что слабо я сопротивлялась этому вороху бумажек, сунутых Виталием или Роговым мне в сумку.

Вещи мои уже были в вагоне, и наступила церемония прощания. Все встали в круг, и, двигаясь по замкнутому пространству, я поцеловала каждого, в том числе и Галку, говоря всем и выслушивая примерно одно и то же. Проводница посоветовала войти в вагон – отправление через пять минут. Я подошла поближе к тамбуру, и провожатые вновь меня окружили.

— Ну, давайте по второй! – расходилась я.

— Дина, не успеешь сесть, — заволновалась бухгалтерша Клавдия Федоровна.

— Мимо меня не проедет, — лихо ответила я и первым поцеловала Арона. И только я добралась до Николая Васильевича, как состав тронулся, причем в сторону, противоположную той, какую я предполагала. Арон и Рогов подхватили меня не то за руки, не то на руки, вскинули в вагон, и кто-то из них еще проехал несколько метров, свисая с подножки, проталкивая меня внутрь. А потом они продолжали бежать рядом и махать руками. Вот и все. Прощай, Бийск!

* * *

И вдруг эта сцена на вокзале, такая дурацки-веселая, шумная, пахнущая коньяком и шампанским, просвеченная до последней черточки, кем-то была воспринята совершенно по-иному. Цитирую: «…видела тебя в последний раз. Как сейчас помню, стоишь на подножке вагона, машешь рукой, вид серьезный и грустный, взгляд бегает с одного на другого, кажется, хочешь всех сразу запомнить и прощаешься будто навсегда. Так, наверное, смотрят, когда уходят на боевое задание и не знают – вернутся ли. Вот такой ты мне теперь и представляешься». И кто бы, вы думаете, это пишет? Галка! Вскоре после моего отъезда в Новосибирск!

Я уже упомянула, что обнаружила в своих завалах целую связку Галкиных писем. Я вообще храню всю свою переписку – бог знает с какой целью. И хотя писем не перечитываю, примерно представление о том, кто, когда, сколько и о чем писал, имею. Уверена, что в секретере валяется штук пятнадцать насмешливых посланий от Рогова, толстенная пачка философических размышлизмов, которыми осыпал меня (со скуки пребывания в армии) ростовский знакомый моих московских знакомых Дима Резников; наши жизненные пути пересеклись за несколько месяцев до его призыва. Бережно храню очень подробную и эмоциональную пятнадцатилетнюю переписку с любимой университетской подругой. Дорожу романтическими письмами будущего мужа. Есть еще какие-то корреспонденты, иногда с тремя-пятью, но очень памятными посланиями.

Знала я, что Галка мне писала. Но никак не представляла, что так много! Двадцать пять, а может, и тридцать писем! Конечно, это не десяти-двадцатистраничные послания, вроде тех, что я получала от Димы Резникова или лучшей подруги юности. И не те романы в письмах с продолжением, которые слал мой суженый и за которые почтальон требовал с меня доплату – конверты превышали все весовые нормы. Нет, обычные двух-трехстраничные писульки, информирующие о Галкином житье-бытье с пятьдесят седьмого – время моего отъезда из Бийска – по шестидесятый (или шестьдесят первый) год, — когда она совсем исчезла с горизонта. Но держу эти конверты в руках и понимаю, что только с их помощью мне удается довести хоть до какой-то точки  воспоминания о Галке. Свою эмоциональную память я исчерпала до дна. Конечно, я знаю, что она появлялась в Новосибирске через полгода или чуть больше после моего отъезда с адресом некоего знахаря, который лечил от экземы, приходила ко мне (или даже останавливалась у меня?). Могу воспроизвести многие детали ее внезапного десанта осенью пятьдесят девятого года из Междуреченска, включая самоотверженные дежурства у постели моей умирающей бабушки. И тем более рассказать о Галкином замужестве (и расскажу). Но это какие-то вторичные, формальные воспоминания. В них нет красок и запахов, беспечного смеха и беспричинных слез наших юношеских бийских лет.

Объяснение тому простое – наша с Галкой внутренняя связь износилась еще в Бийске. Наверное, ближе к лету пятьдесят седьмого. Причины я уже пыталась изложить. Но главная из них… Когда-то мы повздорили с мужем до скандала. Я обмолвилась, что люблю одного из внуков сильнее. Муж кричал, что детей и внуков мы обязаны любить одинаково, что я – чудовище! Прошло несколько лет, и я напомнила мужу эту ссору. И сказала, что сегодня больше люблю второго мальчика. Потому что именно на него уходит сейчас максимум моего времени и забот. Ведь они в силу жизненных обстоятельств, как правило, распределяются неравномерно. И пылкость всегда прямо пропорциональна затраченным усилиям. Как раз поэтому у нормальных матерей самые любимые дети – больные, слабые, нуждающиеся в поддержке.

Так вот, после того как Галка выкарабкалась из своей несчастной любви к Виталию и отплыла в новое «свое кодло» (по выражению того же Витальки), мой озабоченный переездом мозг, мое омраченное неправильным романом сердце каким-то образом освободились от забот о ней. К ним поступали крошечные, невидимые и неслышимые сигналы о том, что моя младшая подруга больше во мне не нуждается. И когда критическая масса этой информации была превышена, то образовалось совершенно новое биополе между нами, достаточно благожелательное – это я тогда ощущала, но и достаточно прохладное – что осозналось мною только сегодня. И это отчуждение, охлаждение еще усугубилось разлукой. И Галкиными отношениями с Графом, которого я, напротив, полюбила в новых обстоятельствах сильнее, именно потому что он был несчастен, неустроен и, как открылось позже, но ощущалось и тогда, болен.

В таком умонастроении я и письма Галкины читала небрежно, невнимательно, поверхностно, не пропуская сквозь себя всю полноту заложенных в них сведений. Я отпустила ее из своей жизни и не хотела вникать в ее душевный мир.

Наверное, зря! И вот только сейчас эти листочки сообщают мне кучу подробностей Галкиной биографии, внешней и внутренней, и, как я уже говорила, частично заполняют какие-то дыры в моих знаниях о ней, отвечают на недоуменные вопросы.

Заглянем в эти истрепанные от долгого валяния в секретере конверты. Всю пачку можно разделить на три части. В первой – длинная, эмоциональная записка внутридомашнего назначения. Видать, писана Галкой после какой-то нашей ссоры. Там сплошные изъяснения в чувствах, всякие «жить без тебя не могу», обычные девичьи страсти! Удивляют только снисходительно-покровительственные интонации записки: «Дурочка ты моя! Глупышка!.. Ты ничего не понимаешь!» Я-то всегда твердо была убеждена, что это я Галке покровительствовала, я до нее снисходила.

Сюда же следует отнести три письма в Барнаул, где я стажировалась в «Алтайской правде». Сколько я там пробыла? Не более двадцати дней. Или все же месяц? То есть по письму в неделю. В них все полно драматическими отношениями с Виталькой. Попадаются выразительные тропы: «Они (ребята) ушли, а я металась как рыба в сети». Забвение находит в домашнем хозяйстве: «В комнате у меня рай; но это не радует». Сообщает о визитах Графа. О том, как плохо без меня, как «не могут заменить мою особу другие девы»,  с которыми она то ходила в кино, то в баню. Попутно — о моей пединститутской приятельнице (именно с ней Галка смотрела «В добрый час»): «Она мне не импонирует». Во как мы научились выражаться! В подтверждение наших финансовых сложностей – «Живу на бутылках!» (То есть сдает молочную посуду). И наконец – смешная реакция на одно из моих барнаульских писем, в котором я рассказываю о знакомстве с Розой Копыловой, корреспондентом «Молодости Сибири», очаровательной ленинградкой. Я ее сопровождала к участнику французского сопротивления. Он много лет был или под репрессией, или, дай бог, просто в полном вакууме. И вот в пятьдесят седьмом его решили прославить. История франтирера Галку не заинтересовала, зато о Розе она отзывается категорически: «Не пиши мне о всяких в меховых шубках с мордочкой куницы. Я тебя люблю, а у тебя другие куницы на уме!» Еще очень рассудительно отвечает на мои размышлизмы – переходить или нет в «Алтайскую правду»? «Я хочу, чтобы ты не уезжала, но это твое будущее, и должна выбирать его сама, как тебе будет лучше. Но уже заранее ревела, когда Наумов сказал, что тебя забирают…»

Последнее письмо из этой кучки – майское. Я уже отвергла предложение «Алтайской правды», уже вошла в контакт с военной газетой, написала им очерк о водителях «Автовнештранса» и теперь стажировалась в «Советском воине». По содержанию – очень похоже на письма в Барнаул, только с той разницей, что Виталий в нем появляется в довольно охлажденном виде, тем более, находится он вне общежития. О себе Галка сообщает, что дома бывает редко, сдает экзамены, ночует то у тетки, то у подруги, за что получает выговоры от Рогова, Ароши и Графа, которые – по моей ли просьбе или уже утвердившись в роли старших братьев? – продолжали ее опекать. В одном ряду стоит упоминание: «Недавно меня посетил Леня, и мы долго и хорошо говорили обо всем». Значит, еще теплился этот огонек общего очага.

Вторая часть писем – пять или шесть – время, когда я переехала в Новосибирск, а она училась на последнем курсе. В самом первом – про то, как я «уходила на боевое задание». В нем же: «Живу у Августы Ивановны, не все бывает гладко, но лучше, чем у тетки. Хоть можно поговорить об учебе, о чем-то посоветоваться». Вообще о медучилище самый подробный отчет: какая практика, какие экзамены, какие отметки. Как правило, пятерки, иногда четверки. Трудные для Галки общеобразовательные дисциплины остались в прошлом, а специальные ей хорошо давались.

Опять же, к моему нынешнему изумлению, послания весьма чувствительные и ностальгические. Как было чудесно наше совместное житье, и как она мало это ценила! Одно письмо от корки до корки – все пять страниц – о прошедшем, о нашей совместной жизни, наших взаимоотношениях. Все это наивно, сентиментально, однако не только подкупает искренностью, но обнаруживает определенные способности к анализу и даже самоанализу. Примерно так (опускаю излишние сопли-вопли): «В письме трудно передать, как я хочу тебя видеть! В последнее время я была раздражительной, противной, грубила. Ты справедливо обижалась, наверное, думала, что я неблагодарная эгоистка, что мне наплевать на наши отношения. Но тут все не так. Конкретной причины такому поведению нет. Их было много. В том числе у меня появилось САМОМНЕНИЕ, что вы меня заклевали своими правилами, поучениями. Но даже тогда не это было главное. Просто все во мне путалось и рвалось в разные стороны. Я не могла себя и других понять. Зато как сегодня мне не хватает, чтобы кто-то старше, опытнее меня поправлял, указывал…»

Из другого письма: «На бумаге все звучит сухо, но я должна написать, что я тебя люблю такой хорошей сестринской любовью…» – это, видимо, в ответ на какие-то мои упреки. Но вряд ли эти упреки касались наших взаимоотношений. Я была в эту пору внутренне очень далека от Галки, полна моей новой жизнью, работой в большой газете, прикрытая от быта бабушкой, приехавшей в Новосибирск из Ростова, окруженная старыми, ростовскими и приехавшими из Бийска, и новыми, приобретенными в Новосибирске, друзьями. И упреки мои скорее всего касались ее отношений с Графом, которые принимали все более драматический характер и закончились тем, что Граф свалился к нам с бабушкой на голову с полупустым чемоданом из Бийска, спал в нашей крохотной комнатке на раскладушке, я его у себя прописала, помогла найти работу, и, конечно, он сразу получил львиную долю моих чувств, как и положено несчастному и неустроенному. Галке же теперь доставалось одно неудовольствие. И она это знала. Вот строки одного из последних бийских писем. Сначала краткий отчет о выпускных экзаменах. Потом рассуждения о том, что я и все остальные «наши» от нее отвернулись из-за Графа. Что она с этим уже смирилась. «Ну что ж, прощайте!» И тут же: «Домашняя обстановка действует подавляюще. Августу Ивановну едва терплю. Я частенько вспоминаю твои слова, что есть злые, чужие люди и ужиться с ними невозможно. И как я тебе доказывала обратное…» Я никакого такого разговора нашего не помню. Особенно в связи с Августой Ивановной. Разве что-то подобное разглагольствовала по поводу девиц Костиных? А как складывались Галкины отношения с Августой Ивановной, я могла догадываться, опираясь на свой небольшой жизненный опыт и знакомство с персонажами. Конечно, приглашая Галку к себе на жительство, учительница держала в подкорке будущую семейную жизнь сына. Галка же ни о чем таком не думала. Просто барахталась в неожиданных обстоятельствах своей личной жизни – бурно, с шумом, плеском, брызгами. Она все так делала. И конечно, в сдержанной Августе Ивановне раздражение Галкиной эмоциональностью и непоследовательностью смешивалось с обидой за своего Сашу. Если даже не взрывалась эта гремучая смесь, то создавала тяжелую атмосферу, в которой они обе задыхались

Еще: во всех этих последних письмах из Бийска Галка просит сообщить адрес Графа (она его называет христианским именем Толя). Тот уже работал в «Сибмонтаже», перебрался от меня в общежитие и мотался по командировкам. Я же, судя по повторяемости просьб, в адресе отказывала, сравнивая ее, помнится, с мальчишкой из чеховской «Каштанки», который дает собачке кусочек мяса на веревочке, а потом вытаскивает его обратно.

Кстати, за этот год я раза три побывала в Бийске и даже не уверена, что хоть раз встречалась с Галкой. В этом не было ничего демонстративного. На Новый год она уехала к матери в Белокуриху. В другие посещения меня подстегивало время, его не хватало, чтобы искать Галку, которая отъехала из общежития в новую квартиру Августы Ивановны (кто не хочет – ищет причину, кто хочет – находит способ). Кстати, в общежитии уже никого через год из «наших» не осталось. Леня и Виталий ушли в «семейные» дома при мне, Рогов весной получил квартиру на новой работе в другом конце города, Ароша тоже переселился. Был у меня порыв заглянуть в бывшую «мою» комнату. Думаю, новосибирская женщина, с которой я менялась, не возражала бы. Но что-то сжалось внутри, так стало грустно. И не пошла.

Последняя стопка конвертов – послания из Междуреченска, вернее, из шахтерского поселка рядом с ним. Галка поехала в Кузбасс с дипломом фельдшера, с большими планами и надеждами на новую, взрослую, самостоятельную жизнь. Это был август пятьдесят восьмого года.

Но там почему-то не сложилось. Проскальзывает между строк, что ею не вполне довольны на работе, что ее отторгает коллектив санбаклаборатории, в который она попала. Что квартирная хозяйка осуждает Галку за то, что она не умеет и не хочет учиться «вышивке», много расходует света на проигрыватель («Ах, Мари всегда мила!» или «Расскажите вы ей, цветы мои…»? А вернее всего – «Ландыши») и на вечернее чтение. Вот когда отрицательно сказалось наше «неуместное» влияние на Галку! А какие подзоры научилась бы она вышивать в доме у тетки!

И в то же время Галка опять, через наше охлаждение, почти разрыв, пишет: «Вот теперь я понимаю, сколько вы все сделали для меня хорошего. Правда, я маловато чему научилась у вас, но по своей вине. Я никогда не задумывалась о вашем отношении ко мне, принимала все как должное. Казалась и была неблагодарной! Теперь остается раскаиваться». Из другого письма: «Очень хочется учиться. Собираюсь в вечернюю школу, но работаем сутками, что и мешает (вечерняя школа – для поступления в вуз, но разве училище не давало на это права? или ее смущал низкий уровень общего образования?). Еще: «Дина! Пришли мне руководство – какие читать хорошие книги. Это ведь нетрудно?» Видимо, я отправила список. В следующем письме Галка сообщает, что как раз заканчивает «Отверженных», и в другом пишет: «От «Охотников за микробами» я без ума!» В каком-то постскриптуме интересуется, в чем разница между «доверчивостью» и «доверием». В другой раз просит объяснить, что такое «инквизиция», «выспренные ответы», «фатализм» и «френология». Вдруг аукнулись ей почему-то мои нотации насчет заемных тряпок. Пишет: «Сейчас, как вспомню и подумаю, то мне кажется, что я и минуты в чужом не просидела бы».

Видимо, отсутствие внешней канвы жизни, компании, бийского мельтешения заставляет заглядывать в себя. Пишет: «У меня новостей почти нет, только замечаю, как сама каждый день меняюсь. Вот когда не мешало бы оказаться в бийском обществе. Именно сейчас мне это было бы очень полезно! Потому что я повзрослела. Как-никак двадцать один год! Хотя в этом возрасте могла бы быть гораздо умнее и образованнее – но такое уж у меня позднее развитие. Именно сейчас хочется многое знать, учиться, стать настоящим фельдшером. Помнится, как ты мне рассказывала, что раньше фельдшер в селе и даже небольшом городке выполнял обязанности врача, лечил всех больных. Наш Ольжерас, кстати, как раз такой поселок. Но чтоб достичь моей цели, надо очень много трудов положить. А я, оказывается, человек пассивный. Нужно меня подталкивать, заставлять. А вокруг все – и на работе, и в квартире, и по жизни не только не будут меня вперед двигать, они и сами никуда двигаться не хотят. Их заботы – только зарплата, найти мужа, купить новое платье!»

И опять, и опять ее мысли возвращаются к Бийску, к общежитию, к ребятам из тринадцатой комнаты. Чему мы у них научились хорошему, чему не стоило учиться (Галке кажется, что в мальчишеской компании мы погрубели). И вот фраза, которая должна бы меня растрогать до слез: «Бийск, дорогой! Такой хорошей, милой, доброй компании уже не встретить! Эх, супы наши рисовые и знаменитая белая кастрюля! Все позади!»

Но я не растрогалась. И не потому, что помнила не рисовые супы, а исключительно – с макаронами; мне кажется, мы только их и ели по два раза в день. А потому, что все чувствительные участки моей души были наглухо заблокированы историей с Графом. Я давно о ней обмолвливаюсь то намеком, то невнятной фразой. Приспело время рассказать подробно и на этом закончить всю историю.

Оставить комментарий