* * *
Вот после этих отступлений я принимаюсь за рассказ о втором годе нашей с Галкой жизни. Это было уже не столь идиллическое существование, в нем случались и свои грустные, и свои некрасивые минуты. Из ростовского отпуска я вернулась в конце августа, но Галки все еще не было. Или она пребывала на своей целине, или заехала к матери. Ребята меня приняли с воплями радости. Я еще подсластила нашу встречу «Записными книжками» Ильфа и Петрова, которые отхватила где-то в «Европе», и бутылкой «Шартреза». Мы только осваивали искусство (или науку?) пития, и все хорошее, марочное, изысканное высоко ценилось компанией, будь это Массандровский портвейн, украинская «Горылка з перцим», «Рябина на коньяке», «Спотыкач» или «КВВК».
Проведя несколько вечеров со своими паладинами и окончательно убедившись, что мое глупое воображение (я всегда влюблялась не телом, не умом и даже не сердцем, а воображением) оставило в покое такого славного, чудного, но не слишком загадочного Витальку и обратилось к объекту (или субъекту) необъяснимому, дающему постоянную пищу для ума, чувств и фантазий (боже! в тридцать лет, а тем более сегодня, в семьдесят, я поняла, что никаких загадок и тайн там не было), я, кроме того, уделила время и внимание своим новым приятельницам. По работе я встречалась ежедневно с множеством людей. А уж работники культуры и вовсе все были «мои», даже когда я сменила «паровозника» у тендера промышленного отдела. Все равно именно я писала о музыкальной школе, краеведческом музее, театральных премьерах, Бийском пединституте. И вот к лету, вместо вернувшихся в свою Москву (так они и не стали моими задушевными подругами) Берты и Тамары, появились Нина Ершова, преподаватель музыкальной школы по классу скрипки, и Надя Велижанина, выпускница Кауносского университета, ныне читающая будущим учителям спецкурс по истории искусства. Девушки были диаметрально противоположны во всем – внешность, жизненный опыт, образование, воспитание, способ самореализации. Как уж эти полярные натуры со мной сопрягались одновременно – не знаю. И чтобы понять сие, понадобилось бы отдельное психологическое расследование. Скажу только, что они бывали у меня в гостях частенько. Нина даже жила, пока мы с Галкой отсутствовали. И задержалась еще на несколько месяцев по ряду обстоятельств. И все это вносило новую краску в наши с Галкой отношения.
Изначально она была с моими новыми подругами очень доброжелательна. Но постепенно стали прорываться нотки раздражения, недовольства. Ревновала ли она меня? Или считала, что сверхобразованная, рафинированная Надя нелепа, никчемна и неуместна в нашей суровой жизни? А такая на вид простодушная, общительная, любознательная, пробившаяся из детдома к Сен-Сансу и Паганини Нина в действительности паразитирует на моей «простодырости», как говорила Галка. Подобные реплики у нее постоянно проскальзывали. Но так как они были несправедливы (или ПОЧТИ несправедливы), то я их пресекала в зародыше.
Но в итоге Галка тоже стала искать себе дополнительное общество, раз уж мы теперь не принадлежали душой исключительно друг другу. Впрочем, я уже упоминала, что младшая подружка моя была открыта для всякого общения. Она продолжала бывать у своих родственников Поляковых, оставалась всеобщей любимицей в типографии. Пользовалась Галка, в отличие от меня, симпатией всего общежитского сообщества – не только наших второэтажных молодых специалистов, но ее знали и признавали за свою в соседнем корпусе, где жили молодые рабочие. Завязались у нее кое-какие отношения и с ближайшими нашими соседями по нижнему этажу. Об этой категории жильцов следует рассказать особо. Это были так называемые «пятипроцентники».
Любое ведомство по тогдашним законам должно было из своего жилого фонда предоставить долю горисполкому. Даже в общежитии из трех корпусов (третий предназначался строителям) один этаж был заселен в счет пяти процентов. Так попал в общежитие для молодых специалистов актер Соболев, а на его место – я, наш ответсекретарь Степа Наумов, Фаечка из банка, молодой следователь из генпрокуратуры Регина (она вскоре исчезла, не то вышла замуж, не то вернулась на родину), учительница Августа Ивановна и еще несколько человек. Среди них малосемейные и не слишком престижные работники котельного – в том числе та же Анька-кабинщица. С этими моими ближайшими соседями отношения у меня складывались непростые. Большинство из них считало, что я незаслуженно взыскана судьбой. Таких громадных, как моя, комнат на каждом этаже было по две. Молодых специалистов и холостых рабочих завод в них селил по трое-четверо. В остальных, двенадцатиметровых, размещали двух девушек или ребят. Исполком тоже распоряжался своим пятипроцентным фондом по тому же пропорциональному принципу. И у Соболевых было большое семейство, и наш молодожен Наумов ожидал появления потомства. А тут я, одна как перст, со своей раскладушкой и двумя чемоданами, раскинулась на целых двадцати пяти метрах. Дома практически не бываю – ухожу в восемь, возвращаюсь в десять, а то и в двенадцать, если дежурю, незаметно, чтобы варила, солила, пекла. Стирок моих не видно (постельное я отдавала на сторону, а белья и платьев было раз-два и обчелся, сушила в комнате). Убираюсь кое-как, правда, график мытья полов в коридоре я блюла свято, понимая, что тут скандала не миновать. Зато свет жгу по ночам (это я то читала, то писала). Регулярно принимаю общежитских парней, застолья, песни под гитару. Разве для этого существует жилплощадь?
А за стеной Анька-кабинщица ютится на двенадцати метрах с двумя малыми детьми. И когда к ней приходит очередной хахаль и я даже сквозь добротную кирпичную стену слышу недвусмысленные звуки, то что же слышат и видят ее дети? Не зря же я теплым весенним вечером засекла Анькину пятилетнюю Светку, присевшую на корточки со спущенными трусиками под моим окном. Я решила, что девочка справляет малые дела, ну в крайнем случае – большие. А Светка совершала головокружительный трюк – тыкала в себя снизу палочкой и одновременно пыталась заглянуть сверху: что из этого получается? Такие вот плоды квартирного вопроса!
А у Августы Ивановны был другой, тоже сложный расклад. В ее за сорок и с ее учительской моралью проблемы хахалей не стояли. Но ее взрослые разнополые дети были погодками, и им явно не хватало жизненного пространства. Кстати, в первые дни после моего вселения мы с Августой Ивановной очень задружили. Ее подкупило мое высшее образование и стопка книг. А я одалживалась у нее солью и знанием местного регламента. В одну из наших бесед Августа Ивановна мне посочувствовала: «Ну, зачем тебе такая махина? Обихаживать ее! Собак гонять, что ли? Давай с тобой поменяемся. Тебе будет удобнее, легче обставить и теплее в центре коридора». Идея мне понравилась – комната учительницы и вправду выглядела уютней моего сарая, к тому же предоставлялась возможность сделать доброе дело, а я на бойскаутство себя постоянно нацеливала. К счастью, раньше чем с Августой Ивановной этот переезд осуществлять, я поделилась новостью с редакционной бухгалтершей. Клавдия Федоровна аж засверкала своими круглыми глазами:
─ Дина, ты хоть что-нибудь соображаешь? Это ведь не твоя частная собственность! Комнату исполком дал редакции! Сегодня в ней живешь ты, а через три года захочешь уехать в Ростов – ее передадут новому сотруднику! А у него, может, и семья будет! Да и ты завтра вдруг соберешься замуж. А главное – это вообще не твоего ума дело! Только не вздумай никому в редакции рассказывать, даже Николаю Васильевичу! Он еле тебе жилье пробил, а ты ему свинью подложить хочешь!
В тот же вечер я сообщила Августе Ивановне, что наш замечательный план неосуществим по таким-то причинам. Она, человек в квартирных играх искушенный, конечно, все правильно поняла. Я думаю, она сразу знала, что толкает меня на авантюру, но материнский соблазн был велик. И мы не поссорились. Но как-то она ко мне попрохладнела. Баловней судьбы всегда не любят.
Ну, а Анька тем более имела право вслух возмущаться социальной несправедливостью. Кроме того, Аньку, в силу ее богатого жизненного опыта и неуемного темперамента, безумно занимала моя личная жизнь. Я ее совершенно ставила в тупик. Она не сомневалась, что я сплю с кем-то из киевских ребят. Но с кем? Они ходили ко мне все – и группами, и поодиночке. И в любое время суток. Рогов так иногда и после полуночи, если я, вернувшись с дежурства, не заваливалась спать, а брала книгу. Это он определял по светлому пятну от моего окна. Он и сам читал чуть не до рассвета, а также был склонен к ночным беседам. Я-то вообще по биокалендарю – жаворонок. Но мне всегда не хватало на жизнь времени, а здоровье имелось в избытке. Так что я готова была не только кукарекать с петухами, но и ухать с совами.
Бедной же Аньке все это казалось неразрешимым ребусом. И ведь ребята никогда между собой не ссорились, не скандалили. Неужели со всеми? Она влетала ко мне без стука, если у меня были гости, под совершенно дурацкими предлогами: соль, лук, который час? Один раз – кофе, которого в то время ни я, ни тем более она, не пили. Или спросит веник, даже не придумав объяснить – куда же девался ее собственный. И время, скажем, одиннадцать ночи, ее не останавливало, наоборот, подталкивало. Лови момент! Но когда бы бедная Анька ни пришла – гость или гости сидят! Иногда наличествует чай, иногда раскиданы книги, а то просто уставились друг на друга с раскрытыми на полуслове ртами. Только Рогов перекосит морду в ее сторону: «Что, опять веничка срочно надо?»
* * *
Но вернемся к нашим баранам. Так вот, если мною первый этаж был раздражен, то появление Галки их немного успокоило. Все же двое – не одна. Какая-то видимость справедливости обозначилась. Может быть, соседи решили: поскольку Галка имеет отношение к редакции (она его абсолютно не имела), наше начальство подселило ее для уплотнения. Или была она проще меня, понятней, доступней? Но ведь я неуклонно со всеми в коридоре первая здоровалась, всем уступала дорогу и, еще раз повторюсь, строго блюла график мытья полов в коридоре и кухне. Нет, просто было, было в этой девочке солнечное тепло, которое привлекало всех.
Однако Галка, как и я, шесть дней в неделю уходила рано, приходила поздно, то есть, фактически, с соседями не общалась. Но с осени все переменилось. Галка уволилась из типографии и целый день сидела дома. Она, конечно, занималась (иначе – зачем же?), но без излишнего усердия. Читала кое-что из моей библиотеки, но не запоем. Теперь, когда снялась перегрузка, оказалось, что ей не хватало для полноценной учебы каких-нибудь трех-четырех часов. А высвободилось шесть-семь. Галка не научена была распоряжаться собой. Конечно, она готова была взвалить на свои плечи наш быт. Но сваливать практически было нечего. Разве – чаще подтирать полы. Правда, три-четыре месяца спустя Галкины энергия и таланты пригодились в совсем неожиданной области – гастрономической.
Дело в том, что ближе к Новому, шестьдесят седьмому, году мы оказались в глубочайшей финансовой яме. Во-первых, Галкины родственники с двух сторон передали каждый по разу рублей сто — сто пятьдесят. А потом, то ли в своих насущных заботах, то ли уповая друг на друга, то ли посмотрев на нашу благополучную жизнь (отец – сам, мать – через Галкиных сестер), напрочь забыли о своих обещаниях. Да, был же еще ящик яиц! Который, как известно, не пошел нам впрок.
А я в отпуске, опьяненная своими грядущими заработками (кроме прибавки в окладе я рассчитывала на невиданные гонорары: как заведующий промышленным отделом, я собиралась писать передовые, которые оплачивались в «Бийском рабочем» очень высоко, чуть ли не семьдесят рублей), предложила маме и бабушке, что это я буду посылать сумасшедшему, не работающему и тогда еще не получавшему пенсию дяде по двести рублей. Таким образом, из моего начальственного оклада в наш с Галкой бюджет попала дополнительно всего сотня. Кстати, не оправдались мои надежды на гонорары от передовых. Один-два пробных опуса мне явно не удались. Я любила писать о людях. Или о каких-нибудь моральных проблемах. Или просто высмотреть житейскую ситуацию, подумать над ней, расцветить деталями. Вроде даже получалось. А собирать голые факты по телефону, как лихо, сноровисто делал наш Николай Васильевич, а потом ловко группировать, выстраивать их вокруг темы, идеи, что нужно слегка приукрашивая, расцвечивая, что лишнее – подстригая или убирая совсем – так у меня не получалось. К тому же наш хитромудрый редактор, который ничего кроме передовых не писал, хотел бы весь этот жирный кусок проглотить сам. И только боязнь не справиться заставляла его пользоваться талантами Николая Васильевича. Но не моей же беспомощностью!
Так что жилось нам с Галкой туговато. Но еще хуже стало, когда накануне Нового года в редакцию пришел бывший корреспондент окружной военной газеты Андрей Андреевич Друзь. Конечно, майор запаса, коммунист, человек в годах, был более уместен в роли заведующего отделом. И я опять оказалась на бобах, то есть на своих родных восьмистах восьмидесяти. Кстати, это было не так уж и мало, ребята наши на котельном получали на сто рублей меньше. А рецензии на Ибсена, очерки о передовиках производства, репортажи о приезде в Бийск эшелона с московскими комсомольцами, которые будут строить большой засекреченный объект (мы в газете именовали его «Стройка», там жил Васька, в казенных бланках это называлось «Трест 122», а в английских «Московских новостях», которые заказали мне серию материалов «Письма Вали Лобиной», сообщалось, что Валя Лобина уехала с молодым мужем в глубь Сибири возводить пороховой завод) – так вот, за все это хоть и не по семьдесят рублей, но гонорары платили.
И все-таки на двоих этого было маловато. Тогда-то Галка научилась варить борщи из консервированных смесей в стеклянных банках, супы из макарон, заправленные жаренным на маргарине луком. Кастрюли такого «первого» хватало нам на пару дней, и ели мы его и на завтрак, и на ужин. Если только не забегал какой-нибудь «братик», поленившийся сходить в столовую, и не выскребал кастрюлю до дна. Извиняло ребят то, что они о нашей бедности не подозревали. Более того, мой «бешеный» оклад всегда служил предлогом для разговоров о дискредитации технической интеллигенции по сравнению с пустозвонами вроде меня. О Галкиных же доходах, тем более о новых обстоятельствах ее жизни, мы не считали нужным их ставить в известность.
Тяжелее всего было мне переживать рабочий день. Галка могла себе позволить похлебать немного супа, пока варила. Я думаю, перепадало ей какое-нибудь угощение то в той же тринадцатой, то у ее новых приятельниц (о них – позже). Я самое большее на что раскошеливалась – пирожок в столовой пединститута. Но перед получкой и на него не хватало. Случалось, чем-то подкармливала меня добрейшая наша Клавдия Федоровна. Она приносила обед с собой – жареную картошку в стеклянной банке, соленые огурцы и капусту – и делилась со мной – «Иди, поешь домашнего». Но бывало, что мне за весь день ничего не обламывалось. И тогда, набредя случайно на этот источник калорий, я в дальнейшем прибегала к нему, несмотря на всю криминальность моих действий.
Под той же стеной, что разделяла редакцию и типографию, с нашей стороны был устроен некий закуток. Там над ведром был прибит умывальник, и там же уборщица Тася хранила свой веник, швабру и всякую хурду-мурду. Однажды, забежав помыть руки, я увидела при слабом освещении на полочке сбоку булку черного хлеба. Причем, надорванную. Именно надорванную. Из всех моих бийских знакомых Тася была, конечно, беднее бедного. Ну, сколько она получала уборщицких? Рублей двести семьдесят? Да еще и дочка тринадцати лет у нее росла. Не знаю, что уж они ели дома, но теперь-то я поняла, что дневным Тасиным пропитанием была эта булка черного хлеба. Я стала замечать с того времени, что Тася выходит из своего чуланчика не только с веником в руках, но и с набитым ртом.
И что вы думаете? Я стала иногда отщипывать от этой нищей булки куски. Нет, не регулярно. Только когда становилось невмоготу. Предварительно дождавшись, чтоб Тасю отправили куда подальше – в типографию, цинкографию, а еще лучше — за пределы здания, я с небрежным видом устремлялась якобы помыть руки. В чулане, отломив небольшой кусочек хлеба, я заталкивала его в рот, и, пока не прожую и не проглочу, лила воду из умывальника с большим шумом. Может, надо было просто попросить у Таси кусочек? Но казалось, что стыдно мне, так много получавшей, просить у нее с ее нищенским окладом. Воровать было не так зазорно.
К слову, я не так от поголадывания страдала, как от того, что не могла теперь по гурманским своим замашкам купить нам полкило хороших конфет, если они вдруг появлялись в магазине. Но вот от чего я все равно не отказалась – так это от своей доли в наших междусобойчиках, которые, к счастью ли, к горю ли, случались значительно реже.
