* * *
А сейчас о том, как Галка из последних физических и моральных сил заканчивала учебный год, сдавала экзамены за второй курс. Она похудела, осунулась, подурнела, а главное – погасла. Ее клонило в сон, она неохотно шла в гости, стала менее приветлива с ребятами, когда они заваливались к нам во внеурочный час.
Эта мысль пришла в голову мне: Галке надо оставить работу в типографии и полностью переключиться на учебу. Разговоры сначала велись между нами в порядке бреда. Но идея, витавшая в воздухе, в конце концов зацепила и Галку. Главный ее контраргумент: а жить на что? Мой же довод был из тех, которым пользоваться запрещено: Галкин заработок составлял незначительную часть нашего бюджета. И тут у меня появилось новое обстоятельство. Наш заведующий промышленным отделом, Яков Яковлевич, «паровозник», как звали его ребята (он и вправду до газеты служил машинистом), запил окончательно, и его пришлось уволить. Незадолго перед тем ушла в декрет, а затем уволилась Мэла Полосухина (о, вот и открылось мое вранье вначале: я утверждала, что была единственным сотрудником редакции с высшим образованием. А ведь Мэла тоже окончила университет. Может, я о ней забыла потому, что за год нашей совместной работы она не написала ни строчки, а только пыталась править малограмотных наших Михайла Михайловича и «паровозника» и кое-как макетировала газету). Кстати, Николай Васильевич предпочитал свою партийную полосу рисовать сам, и она у него получалась эффектной (если не обращать внимания на текст); циничный Журавлев ставил перед собой только конкретные задачи: показать, что партийная жизнь в городе кипит, собрания проходят, коммунисты возглавляют et cetera. Так вот меня некоторое время заставляли исполнять обязанности секретаря – впрочем, вполне бесславно. Слава тебе Господи, вскоре на эту должность заступил Степа Наумов, собкор краевой молодежной газеты в каком-то районе. Он женился и хотел бы жить в городе.
И вот – новая дыра в штате! А так как я по промышленным вопросам пописывала (я ведь была единственным литсотрудником на все отделы), и не без успеха (одна ночная смена на мясокомбинате чего стоит! и по валу! и по товару!), то ничего лучше не придумали, как вручить мне отдел. Правда, с буквочками и.о. Зато с увеличением оклада на триста рублей. То есть почти на ту сумму, которую зарабатывала Галка в типографии. А тут как раз заехал к нам в гости Галкин отец. И сама Галка примерно в это же время побывала у матери в Белокурихе. Не знаю, как в душе отнеслась к идее мать, но и тот, и другая посулили помогать дочери деньгами.
* * *
Но это все – приуготовления. Жизнь по новому сценарию должна была начаться с сентября, после моего отпуска. А в прожитом годе стоит описать еще два эпизода. Один – как мы посещали итальянский фильм «Дайте мужа Анне Заккео» – в советском прокате – «Утраченные грезы». Сговаривались накануне. У Галки в этот день почему-то не было занятий. Или прогуляла? Нет, такого у нас в заводе не было, я бы не допустила. Сама в школе — ярая прогульщица и весьма малоприлежная студентка, я в роли старшей сестры была строга. Итак, после работы мы зашли еще в продмаг, и я бездумно купила пачку пельменей – такая редкость! И направились к условленному месту встречи – у входа в кинотеатр. Из ребят приехали только Виталий и Рогов. Со смехом и шутками купили билеты, пили в буфете лимонад, уселись на свои места, безумно хохотали в самом начале фильма – герои посещают какое-то представление; буффонада была настолько смешна, хотя и непритязательна, что и зрительный зал в фильме, и Бийский кинотеатр просто сотрясались от смеха. Я раскачивала головой так, что стукнулась лбом о спинку впередистоящего кресла и впервые узнала, что «искры из глаз» – это не фигуральное, а вполне буквальное выражение.
Однако, по мере развития сюжета, мы не только забыли о смехе, но все как-то сжались, съежились. Вообще-то я полностью отвечаю только за свои ощущения, но похоже было, что остальные испытывают то же самое. Мы намертво замолчали, отодвинулись друг от друга, исчезла та общая аура, ради которой ходят в кино именно компанией. Так мы и просидели эти полтора часа – каждый сам по себе. Что же на нас так подействовало? То, что фильм был трагический? Что мы еще были совершенно не подготовлены к предельной откровенности интимных сцен, воспитанные целомудренным или ханжеским (как хотите назовите) советским кинематографом? Но с другой стороны, и мальчишки, и я были достаточно вольны на язык, двусмысленные шутки в компании высоко ценились (если только остроумные!). В тринадцатой комнате над кроватью Рогова висел сельхозплакат «Свои сортовые семена», над кроватью Виталия – стадо красоток из зарубежных журналов венчалось вырезкой тоже из какого-то плаката «Создадим обилие!» Над кроватью Графа прикрепили иллюстрацию Рачева к русской народной сказке «Кот, петух и лиса». Кот-Баюн шел выручать петуха и что-то наигрывал на гуслях. Ароша, подаривший картинку, сделал коту облачко изо рта и вписал в него свою любимую фразу: «Отдайтесь все!» И сразу стало видно, какая у кота похабная рожа и что ничего другого он петь не может. Да и «Декамерон» уже был издан, куплен нами и прочитан.
Нет, не в откровенности фильма было дело. А в щемящей безысходности этих интимных сцен, в их какой-то предгрозовой атмосфере, которая и нас в себя вовлекала и ничего хорошего нам в жизни не сулила. Так в молчании досмотрели мы картину (не в смысле произнесения слов, хватало нам воспитания – в кино не разговаривать, – а в смысле внутренней замкнутости), в молчании вышли на улицу, в молчании опоздали на автобус – бежать ему вдогонку было невозможно в нашем состоянии.
Раскисшие пельмени в сетке хлопали меня по ногам. Раскисший мартовский снег хлюпал под ногами. Если бы мы были вдвоем с Галкой или ребята были без нас, то какой-то разговор получился бы. А так, молча, пряча друг от друга глаза, мы отправились, на ночь глядя, пешком из центра в свою промзону. Шли часа два. Наверное, надо было тупо следовать вдоль автобусного маршрута мимо вокзала, и мы бы за час-полтора добрались. Но кто-то из ребят всезнайски заявил, что знает короткую дорогу через спиртзавод. Конечно, мы заблудились, попали в незнакомый овраг, полный мокрого снега, – только этот снег и светил нам в наступившей глубокой тьме – кое-как из него вылезали, проваливаясь по колено. И только все эти мелкие неприятности, будничные перипетии как-то облегчили груз впечатлений. Подходя к дому, мы уже обменивались малозначительными репликами. Однако расстались на пороге общежития почти сухо. Мы пошли к себе, а они потопали на второй этаж. Хотя перед сеансом обсуждали, как будем варить и есть пельмени. Конечно, мы их все равно с Галкой съели на следующий день, когда они за ночь подмерзли за окном. Разрезали ножом ком теста, смешавшегося с фаршем, сварили и съели.
Зачем я вообще рассказываю эту историю? Почему я о ней вспомнила? Чтобы еще раз убедиться, из каких мелочей состоит жизнь? И догадаться, как из этих мелочей вырастает что-то важное? Тому в подтверждение еще один эпизод бийской хроники.
Месяца через полтора после фильма с Сильваной Пампанини наступили майские праздники. Нет, не наступили – приблизились. И я почему-то твердо решила, что проведу их в Новосибирске у своих ростовских друзей. Они тоже приехали в Сибирь по распределению в прошлом году. Мы переписывались, звали друг друга в гости… Нет! Не в тоске по старым приятелям было дело. Меня что-то томило; какая-то смесь полноты жизни и ее спутанности. Большой поток событий и поступков – и в то же время их бессмысленность, неправильность. Мне только что исполнилось двадцать три года, я была катастрофически влюблена в Виталия, мое сердце падало (я это физически ощущала), когда я подходила к дверям тринадцатой. Я писала по ночам стихи:
Песок, песок. Мой новый дом,
Луна над ним. И милый в доме.
Мы в разных этажах живем,
Да и вообще едва знакомы.
Все кончилось, еще не начинавшись.
Ушла луна, и милый стал чужим.
Один песок остался, дом остался –
И ни единой звездочки над ним.
* * *
А снег лежал, все ждал тебя…
Вот он придет, ей в двери стукнет…
Пойдут, куда глаза глядят,
Как ей мечталось в институте.
Но ты не шел, не звал, не знал,
Забыл, что рядом есть такая…
Снег ожидать тебя устал,
Подумал – и растаял…
И в то же время я догадывалась, что это еще не жизнь, а предисловие к жизни, не опера, а увертюра, не любовь, а, как говорила моя бабушка, желание любить. И мне хотелось отстраниться от этой путаницы, отдохнуть от своих мнимых обид и необоснованной ревности, на которую я, впрочем, и права не имела. Да просто взглянуть на Новосибирск – каков он? И я заявила во всеуслышанье, что на май уезжаю. Компания отнеслась к этому вполне спокойно: свобода мнений и действий – вот был наш девиз. Рогов вручил мне презент для его киевской подруги, которая как раз на май выходила в Новосибирске замуж. Граф наказал привезти пару бутылок нормальной водки. Галка сказала, что все равно собирается к матери в Белокуриху. Арон просил заглянуть в новосибирский Когиз – а вдруг там окажется его любимый Зощенко? Ваське нужны были струны для гитары. Леня, кажется, просто пожелал хорошо провести время. Короче, никто не придал ни малейшего значения моему отъезду.
Тем более странно, что Виталька, легкий, веселый, насмешливый Виталька, в течение нескольких вечеров, так или иначе, заводил со мной разговор, что не надо мне никуда ехать. Это были обычные хохмочки, подначки, громогласные вопли. Удивляла, и так и осталась по сей день для меня необъяснимой их настойчивость, ежедневная повторяемость. Зачем ему нужно было, чтобы я не ехала? Не в первый и не в последний раз кто-то из нас пропускал коллективные сборища. Или его фантастическая собачья интуиция чуяла какие-то грядущие во мне перемены? Но я так никогда не поняла, в чем был именно его «пиковый интерес»?
Я не буду описывать мою поездку в Новосибирск, лучше расскажу о той, в которой меня сопровождала Галка, когда дойдет черед. А про этот май упомяну одну потрясающую вещь. Я отправлялась в Новосибирск влюбленной в Виталия по уши. Он занимал громадное место в моей жизни. Мое настроение, моя работоспособность, мое поведение целиком зависели от того – встретила я его сегодня – или нет. Сел он со мною рядом на вечеринке или не сел. Улыбнулся моей шутке или счел ее дурацкой… А вернулась я абсолютно от него внутренне свободная. Не сразу даже это осознала. Я ведь его по-прежнему пылко любила. И продолжала любить всю жизнь. И люблю сегодня, после его смерти. И считаю одним из самых светлых, прекрасных, с потрясающе тонкой душой человеком. Но это совсем другая любовь, любовь чисто братская. А та – женской я ее тоже не назову, ведь никакого физического влечения я не испытывала, но девичья, безрассудная, одержимая, куда-то рассосалась, испарилась. Дошло это до меня недели через три, когда я раз за разом стала врываться в тринадцатую без всякого трепета и волнения, а только с веселой и ровной нежностью.