Маленькая Мари

* * *

Так я разглагольствовала, но мои черствые моралите рассыпались под напором житейской мудрости всех этих Маш, Зин, Фаечек, Свет, которым пылу придавала еще и тайная зависть: почему не в них влюбился первый общежитский красавец? Об этой коллективной попытки навязать ей свою волю Галка писала мне год спустя из Междуреченска: «Они твердили, что я букашка, ничтожная деревенская дурочка по сравнению с ним. Он – инженер из Киева, красивый, обеспеченный. Это для меня честь».

Граф, их взаимоотношения еще не раз окажутся главной, горячей точкой Галкиных писем. Ведь сердце молодой женщины – это такой глубокий колодец, что на дне его, под спудом любого грунта жизни, под любым мощным водоносным слоем чувств всегда таится крошечный родничок, ключик из прошлого, способный замутить, расшевелить самую спокойную поверхность воды. А уж если колодец не пополняется традиционным способом, то беззаконный ручеек наберет такую силу, что зальет до краев этот хрупкий сосуд, изнывающий от потребности любви.

В первые месяцы самостоятельной жизни Галку, как я уже говорила, тянуло к самоанализу. Отсюда: «Я до сих пор не знаю своего отношения к Толе, не могу разобраться во всем происходящем. Порой мне кажется, что так, а порой – иначе. Я сама не знаю, что мне нужно. А если я так колеблюсь, значит, я его не люблю. Если бы я любила, то поступала бы как он, рубила с плеча, и все. А раз я колеблюсь – да или нет – то зачем мучить его и себя? К чему все это? Может, я позднее почувствую, что люблю, а будет уже поздно, но сейчас пусть все останется, как есть, пусть мы будем далеки друг от друга». А вот ответ на мои упреки по поводу «кусочка сала на веревочке», которое она время от времени скармливает Графу: «Я писала ему письма потому, что не могла в себе разобраться. Да еще все меня вокруг убеждали, что я букашка рядом с ним, что я «чванюсь», и я этому невольно поддалась. Но в конце концов поняла, что нельзя, что не смогу жить с человеком только потому, что он хороший, добрый, любит меня, но я его не люблю. Разве это жизнь будет – мучить себя и его? А когда я писала тебе, что «жду его», то это было после того, как я перечитала пересланные тобой его письма. Когда я их читала, то мне казалось, что он мне нужен, что я хочу его».

Воображаю, как может действовать на женское сердце этот ураган безумной любви, которым клубился сбежавший из Бийска в Новосибирск Граф. Я бы, наверное, тоже не устояла. Хорошо, что их разделяло расстояние. Было время одуматься.

…«А потом все как будто спало с меня, отсохло. И я поняла – что не могу быть с ним. Но разве я виновата в чем-то? Мне хочется, чтоб Толе было только хорошо. Но помочь я ему бессильна. Когда он писал мне, я читала и плакала, но внутри после этих писем оставалась одна черная пустота, какая-то щемящая боль, потому что виной его страданий была я. А еще все эти косые взгляды вокруг, шепот, сплетни. Я рот открываю от удивления: откуда все всё знают – и что было, и что не было – и берутся судить о посторонних людях. Все твердят, что я недостойна Толи, я и не отрицаю, я согласна, но я хочу и сама любить, а не только быть любимой».

Стоп, стоп! Это разве из Междуреченска? Смотрю на дату, штамп – нет, из Бийска, девять месяцев спустя после моего отъезда. Казалось бы, пик страстей, катарсис наступил. Ан нет! Письмо, которое я цитировала выше, действительно написано в Ольжерасском одиночестве. И эти раскопки погребений постепенно приобретают маниакальный характер. Вот фразы из посланий пятьдесят девятого года: «Очень хочу увидеть Толю», «Что-то общее у нас есть», «Хочу соединиться с Толей!» и «Только тебе открываюсь! При воспоминании о нем меня охватывает невыразимо радостное чувство. Нахожусь в каком-то немом исступлении». Но как научилась передавать оттенки своих чувств и мыслей! Вот тебе и Кристиан де Невельетт. Если бы теперь пришлось обращаться за моральной поддержкой к Рогову, Галка обошлась бы без переводчиков.

* * *

А я на все эти сигналы «SOS», на все эти просьбы прислать Графов адрес просто не отзывалась. Во-первых, считала, что «инцидент исперчен». Граф за год зализал свои раны, повеселел, успешно работал в «Сибэнергомонтаже», побывал в Артеме, Спасске. Письма, которые он регулярно слал мне из командировок, были полны служебных и географических впечатлений. Из одного даже выпала фотография каких-то дымящихся труб – оказалась Спасская ТЭЦ. Чем не капитан дальнего плавания?

Образовалась у нас в Новосибирске за этот год-полтора отличная компания, ничем не хуже бийской, разве что не так связанная бытом. Потому что многие уже переженились, имели свои комнаты в коммуналках – Граф только пребывал в общежитии. Зато круг – совершенно тот же. Лучший друг Рогова, молодой физик-теоретик из того же Киевского политеха с женой, мои друзья – ростовчане, семья ленинградских журналистов. И наконец, о чудо! Наш Васька со своей гитарой был послан Барнаульским котлозаводом теперь на монтаж Новосибирской ТЭЦ!

Я даже перестала таскаться в Бийск по большим праздникам, мы их отмечали в городе на Оби, чаще всего у ленинградской парочки, потому что их коммунальный рай достигал аж восемнадцати метров, в то время как остальные довольствовались двенадцатью. И пели под Васькину гитару: «Зачем, скажите, вам чужая Аргентина? Я расскажу вам здесь историю раввина», «Господа, мое почтенье», «Черт побери, выпить хочется, братцы» – все любимые Виталькины песни.

А седьмое ноября пятьдесят восьмого года мы даже отмечали в главном новосибирском ресторане – Граф, Васька, я и какие-то новые Васькины сослуживцы. Я даже помню две забавные детали этой встречи. Я задержалась в командировке, где-то в Омске, что ли? А так как окончательной договоренности у нас с ребятами не было, то я считала нужным дать подтверждающую телеграмму. И уже ожидая поезда на Новосибирск, накарябала текст: «Буду шестого вечером праздную вами Динка». Но на эти шесть слов плюс адрес мне не хватало копеек сорок. И я элементарно спобирушничала в зале ожидания. Чтоб было не очень накладно – у двоих: пожилой, интеллигентного вида дамы и мужчины лет тридцати. А второе чепе случилось уже в самом ресторане. Васька, считавший себя в некотором роде моим кавалером (Граф танцы игнорировал), пригласил меня на вальс. А так как весовые категории у нас были разные: у меня – средняя, у Васьки – в весе пера, к тому же мы уже успели выпить по несколько бокалов, то, раскрутив меня, весьма бездарную в танцах, на скользком паркете, Васька уронил даму и упал сам. Вот конфуз!

Да, в том же году, чуть раньше, девятнадцатого октября, мы праздновали Графов день рождения в моей двенадцатиметровке. Были Граф, Васька, Лерхе с Валенькой… И, о! Еще Надя, та самая преподавательница искусства из Бийского пединститута, которая «не импонировала» в свое время Галке. Она тоже недавно переехала за новой судьбой в Новосибирск. Пили мы «Матрасу» и пели под Васькину гитару. И вдруг погас свет. В квартире, в доме напротив, по всей улице. Загудела сирена. Мы только успели испугаться, как по радио сообщили, что это «учебная тревога». Она длилась около часа, а мы сидели и пели в темноте, довольные жизнью и друг другом. В том числе злополучные, осмеянные сто раз «Ландыши», которые в нашем исполнении и в такой необычной ситуации звучали совсем не пошло.

О, вспомнила! Граф ведь в это время опять жил у меня! Вот почему телеграмму из Омска я давала на собственный адрес. Дело в том, что бабушка задержалась после лета в Ростове, а у Графа в общежитии шел ремонт. И он поселился у нас, компрометируя меня перед соседями. Почему-то ни он, ни я об этом не подумали. Только буржуазный Васька, как узнала я спустя годы, намекал приятелю, что следует подумать о моей репутации. Но простодушный Граф намеков не понимал. Более того, когда ко мне примерно в это же время приехал возлюбленный, после вечеринки по этому поводу Ваське с трудом удалось увести Графа к себе на ночевку. Тот убеждал, что отлично уместится с гостем на тахте, уступив мне бабушкину кровать.

Ну, о чем еще следует упомянуть? В Новосибирске наша коллективная жизнь повернула в сторону культурных увлечений. Правда, в филармонию Граф с нами не ходил. Или был на одном концерте Гилельса? Зато отлично помню, как мы слушали с ним и Васькой «Кармен» и «Хованщину» в оперном. Причем на «Хованщину» я впервые надела синее шерстяное платье, на покупку которого я занимала деньги у ребят же. И, кажется, так и не отдала… И в кино я чаще всего ходила именно с этой парочкой – они ведь были свободны от семейных регламентов. Иногда нам сопутствовала бабушка. А случались генеральные выходы «всех родных и знакомых кролика», например, на «Коммуниста» с Урбанским.

Кстати, в Бийске мы были как-то в кино вообще вдвоем с Графом. Почему? Случайно встретились в городе? Или я уговорила, как наиболее уступчивого из компании? Смотрели «Мальву». Казалось бы, вполне нейтральный, до нитки знакомый горьковский сюжет – с красавицей Дзидрой Ритенберг в главной роли. Что же меня так перевернуло? Я вдруг увидела тайный ключ, открыла тайный код, шифр в человеческих отношениях. Мне казалось, что я одна в зрительном зале прочитываю предназначение Мальвы и Сергея друг другу, их полное внутреннее тождество, одна понимаю, как бездарно пренебрегают они этой своей особой соединенностью. И в то же время меня охватывало жгучее горе по поводу того, что я и тот, кого я в этот момент любила (или мне так казалось?), тоже не понимаем, какая нам выпала редкая удача – встретиться, совпасть во времени и в месте, как совпадают наши души, и тоже зарываем свое счастье в песок. И слезы сначала душили меня, а потом я заревела в голос, и Граф, обхватив меня за плечи, прижимал к себе, вытирал мне грязным платком нос и глаза. А когда зажегся свет, заслонял от недоуменных взглядов зрителей. Он и сам ничего не понимал, но искренне хотел помочь и защитить.

Оставить комментарий