Маленькая Мари

* * *

Едва же минул Новый год, Галка стала совершенно естественно забегать в тринадцатую, если не заставала меня дома. Могла просто посидеть, поболтать ногами. Никогда не обижалась на шутки, подначки, как, например, та же Зина. Могла сама без всякого пиетета поддеть, уколоть. Того же Виталия — «Ах ты, наш бедный цыпленок задохленький!», Рогова, собиравшегося в город,: «Беги, братик, беги! Сонька все косточки отморозила, ожидаючи». А могла в десять минут вымыть у ребят полы, если они показались ей затоптанными. А то прихватить грязную рубашку Графа или Виталия, чтобы через день вернуть в идеальном состоянии. Или зашить Рогову спецовку. К Арону или Вовке Капашилину Галка в комнаты, правда, не заходила. Скорее всего, стеснялась замкнутого Аронова соседа, Виктора Кудряшова, и не любила чересчур назойливого Сережку Трофимова, который жил с Капашилиным. Но в коридоре, во дворе, в тринадцатой комнате, могла у Арона и на шее повиснуть. Видимо, интуитивно чуяла его рыцарское, покровительственное, даже какое-то отеческое отношение к женщинам, которое он обожал маскировать громогласным хамством и циничными шуточками. И грозный Ароша, обезоруженный Галкиной непосредственностью, целовал ее в нос, осторожно снимал со своей шеи и ставил на землю, напутствуя: «Иди, учи уроки, не бегай по мальчикам».

Удивительно другое – Галка совершенно естественно вошла в контакт с общежитскими девушками, которыми пренебрегли мои приятели и я. И еще более удивительно, что те, обиженные на киевлян и раздраженные против меня, очень дружелюбно отнеслись к Галкиному, сначала наездами, а потом и постоянному, пребыванию в общежитии. Нередко приглашали ее к себе – переждать, пока я вернусь с дежурства. Может, хотели у Галки что-нибудь выведать? Нет, скорее всего, тоже подпадали под это феноменальное обаяние, бесхитростное, искреннее желание всем помочь. Потому что, заскочив в комнату, где шла генеральная уборка или переставлялась мебель, Галка тут же включалась в работу – ловко, весело, играючи.

Именно за эту добрую, энергичную услужливость приветила Галку учительница Августа Ивановна из третьей комнаты. Но вообще, отношения Галки с моими соседями по первому этажу и особенно с Августой Ивановной заслуживают отдельного разговора.

* * *

А сейчас о том, как мы проживали остаток зимы, весну и лето, после того как Галка принесла от Поляковых свой небогатый гардероб и потрепанные учебники. Видеться чаще мы, пожалуй, не стали, если не считать общением ее легкое посапывание мне в затылок на раскладушке. А в марте была куплена Галке кровать. Она ревностно копила эти сто рублей – мы почему-то склонялись к такой сумме. Но все-таки я поход на базар подгадала к зарплате и на всякий случай прихватила своих денег (и правильно сделала).

В магазинах никакой мебели никогда не продавали. Бухгалтерша Клавдия Федоровна посоветовала пойти в воскресенье на привокзальный рынок – по выходным там торговали старыми вещами. Первый наш поход успеха не имел. Зато через неделю мы ее увидели сразу – не заметить ее было невозможно. На последнем мартовском снегу, который под забором, окружавшем базар, не был истоптан, кровать чернела, как останки какого-то ископаемого чудовища. Ни до, ни после я ничего подобного не видела. Ее рама, широкая, явно двуспальная, и спинки были выкованы из какого-то тяжелого и очень черного металла (надеюсь, все же не из чугуна). Рама была переплетена какими-то металлическими же полосами, более тонкими, но не менее прочными. Спинки, с мощными, цельными, без всяких там глупостей, вроде колесиков, ножками, увенчивались коваными замысловатыми цветами и птицами. Кровать была явно ручной работы, с любовью изготовленная каким-то умельцем для себя в прошлом, а может быть, в позапрошлом веке. Своей необычностью она, даже при тогдашнем дефиците мебели, отталкивала покупателей, и продавец, к которому никто не подходил, явно приуныл.

Мы были лишены предрассудков и к тому же выбора. «Двести», – заявил неуверенно владелец кровати. «Сто», – нагло ответила я. После недолгого торга сошлись на ста двадцати. Потом стали думать – как же ее тащить? Примерялись, приподнимали… Еще спинки, взявшись за каждую вдвоем, мы могли снести. Раму же можно было удержать на весу не более двух секунд. Выручил продавец – он вызвался за десятку отвезти теперь уже нашего мастодонта в общежитие на той же тачке, на которой доставил его на базар.

И вот это чудовище воцарилось в нашей комнате, с одной стороны, резко контрастируя со всей остальной бивуачной обстановкой, с другой – вписываясь в этот стиль без стиля, без претензий на красоту и уют, а только на целесообразность. Впрочем, это неправда. Уют все же существовал. И создавала, поддерживала его скорее Галка, чем я (смотри первую страницу). И свою кроватищу она застелила каким-то стареньким покрывалом, привезенным из Белокурихи. И занавески она норовила не только постирать, но и накрахмалить. И веревку, которую мы протягивали на ночь через всю комнату по завершении стирки, она спешила снять и спрятать с утра пораньше. Ну, я тоже пыталась блюсти чистоту и порядок, потому что они как-то меня утешали, успокаивали, помогали пережить душевные бури и смятение, как в редакционной, так и в личной жизни.

Еще два слова о Галкиной кровати. На следующий день в редакции, когда я в лицах живописала наше базарное приключение, Николай Васильевич меня отругал: «Дина Владимировна, почему вы мне ничего не сказали? Я бы вам на любом из заводов с общежитием, на том же котельном, купил списанную кровать с сеткой по дешевке». Увы! Поезд уже ушел! Но я мысленно поставила еще один плюс против имени нашего замредактора.

И вот что – с появлением у Галки собственного спального места мы обрели экстерриториальность. До сих пор, когда, закончив «уроки», Галка ложилась спать, я не только писать, но и читать была вынуждена за столом. Между тем всю жизнь люблю устроиться с книгой в горизонтальном положении – мне кажется, что в лежачего человека больше влезет. Теперь же раскладушка была в полном моем распоряжении. И даже если заваливались болтуны-полуночники, то я принимала их, как римский патриций, а они (или он) подсаживались поближе на стуле или просто на полу. И мы могли беседовать вполголоса, не мешая Галке видеть третьи сны. И у нее тоже образовалось это чувство – отдельной комнаты. Упав, усталая, на кровать (это могло  случиться и днем, после поездки к матери, какого-нибудь типографского субботника), она как бы опускала невидимую штору, выставляла невидимую ширму, отключалась от внешнего мира.

* * *

Теперь главное мое общение с Галкой происходило по утрам. Вставали мы по-спартански – в шесть. Пока я на скорую руку дрыгала ногами, приседала и обливалась до пояса, Галка что-то доучивала, собирала книги и тетради. Если было чем – перекусывали и обязательно пили крепкий сладкий чай. Потом бежали на автобус, на дальнюю, через лог, остановку возле завода. Потому что сесть на ближний – возле клуба – было проблематично, автобус мог не остановиться. А у проходной котельного слезала куча народу, и мы, хоть и не без труда и легких увечий, втискивались. На работе разбегались по своим местам. Благодаря Галке – типография начинала работу часом раньше редакции – я перестала опаздывать, к великой радости Николая Васильевича, и получила дополнительный, самый продуктивный, утренний час, чтобы подобрать вчерашние хвосты. Или начать на свежую голову очередной «шыдёвр», как прохаживались по поводу моих опусов Виталий и Рогов.

В пять вечера Галка по праву студентки-вечерницы убегала в техникум. Я же после семи, прихватив какой ни попало снеди в центральном магазине, катила в общежитие. К Галкиному возвращению могли быть сварены рожки, а могли и не быть, если я зачиталась. Она, поглотав что было, обменяв типографские сплетни на мои редакционные новости и попытавшись составить алгебраическое уравнение, отправлялась в тринадцатую. На этом первом, нет, уже втором курсе медучилища их особенно донимали математикой и физикой. А с приближением весны, с наступлением авитаминоза, да еще после двенадцатичасового трудового дня, Галка все хуже и хуже справлялась с этими премудростями, жаловалась на головные боли, сонливость… Правда, ребята наши никогда не отказывались помочь: и Виталька, и Рогов, и Леня, если оказывался в общежитии (а оказывался практически всегда). И даже Ароша, если киевляне отправлялись к Ваське на стройку поволочиться за тамошними нестрогими и веселыми девицами.

К весне уже окончательно образовалось это сообщество нашей и тринадцатой комнаты, которое можно было назвать семьей. Тут не было совместного быта. Хотя и его элементы наличествовали. Ребята считали себя вправе зайти к нам в любое время, опустошить продовольственные запасы, попросить о какой-нибудь хозяйственной услуге. Но зато, когда я писала о работе мясокомбината в ночную смену, то сопровождал меня туда в полночь, конечно же, Виталька. Со своей ехидной улыбочкой он шлепал рядом по мокрому бетону разделочного, колбасного и консервного цехов, а потом изображал все это в лицах, подражая моим интонациям: «А как у вас по валу? А как по товару? И главное – как с кормами?» Меня этими кормами потом всю жизнь доставали.

И все равно, в этих насмешках, в этом хохоте, в этой дискредитации больше всего было любви. Как и в грубых руках Графа, когда он растирал водкой мои примороженные ноги. Как в неслышных шагах Рогова, когда он, зайдя ночью на свет нашего окошка, обнаруживал Галку спящей, а меня засыпающей, прикрывал нас сползшими одеялами, тушил свет и удалялся. Как в их отчаянном стуке по трубе, который означал, что Граф или Виталий получили продуктовую посылку с Украины. Еще можно вспомнить, как ребята снаряжали меня на стажировку в «Алтайскую правду». Они открытым текстом заявляли, что не хотят моего переезда в Барнаул, нечего мне делать в Барнауле. Но при этом сформировали мне шикарный гардероб, чтоб я не осрамилась там перед краевыми пижонами. Рогов презентовал мне свой светлый в мелкую клеточку пиджак от чешского костюма, Виталий – только что полученный из Ровно пушистый полосатый шарф, Арон – новую записную книжку. Только у Графа ничего не нашлось подходящего, и он пообещал мне следить за нравственностью Виталия и Рогова и встречать Галку после училища на остановке. Точно так же заботливо провожали «братцы» в августе Галку на целину. Типографских комсомольцев посылали на три недели. Тут появился Роговский ватник, резиновые сапоги каких-то девиц со стройки и шерстяные носки Виталия, которые всю зиму провалялись у него ненадеванными. И конечно, следует упомянуть о той суровой непреклонности, с которой они возили Галку и меня по большим праздникам на стройку в Васькину девичью компанию. Боже, как, наверное, нас ненавидели эти Капа, Эмма, Лена, всех имен даже не помню! Не меньше, наверное, чем таганрогские девушки. Впрочем, когда я уже жила в Новосибирске, меня вдруг разыскала эта Капа со стройки, тоже когда-то влюбленная в Витальку, а теперь поступившая в НИСИ. И была она со мной так приветлива и радостна, что я лишний раз убедилась, что совершенно не разбираюсь в человеческой психологии.

Но иногда мы с Галкой отказывались от этих вылазок на стройку. Правда, без высокомерных, гордых поз, хотя в душе таили горечь, а под каким-нибудь бытовым предлогом. В действительности же мгновенно ощущали эту пустоту, нехватку чего-то насущного, как воздух, о котором не думаешь, когда он есть.

Почему-то хорошо помню один такой выходной. Ребята, то ли поверив, то ли сделав вид, что поверили в нашу сверхсрочную стирку, не слишком стали нас уламывать и укатили на стройку. А мы, за час управившись с бельем, оказались в этой пустоте и праздности, наедине с одним из первых блистающих теплых дней, когда никак не хотелось сидеть в комнате, а тянуло куда-то идти, вдыхать ветер, спускаться с горок и подниматься на них, трогать руками набухшие почки… Неугомонная Галка помчалась наверх в надежде, что Граф по своей инертности поленился ехать с друзьями. Но тот был на смене. Однако Галка вернулась не одна. С ней был наголо обритый Вовка Капашилин. Он готовился отправиться на флотскую службу и догуливал последние дни.

− Ой, девчонки! Вы уже отстирались! А моя Сашка (одинокая тридцатилетняя формовщица, у которой Вовка проводил в соседнем рабочем общежитии почти все ночи и которой хватало ума предоставлять молодому возлюбленному днем полную свободу) только развела на целый день. Меня же, видите, собирает! А чего там собирать? На все готовое еду!.. Идемте, прогуляемся вдоль речки… Или еще куда… Воды я ей натаскал, веревку натянул – гуляй, Вася… Тьфу, Вова…

И мы пошли вдоль Бии аж до сахарозавода (я там оказалась впервые) и, действительно, забирались на какие-то холмики и сбегали с них. Обнаружили какую-то небольшую постройку возле «сахарки», наглухо закрытую изнутри, с узкой длинной трубой, вставленной в жестяную крышу. Из трубы непрерывным фонтаном сыпались искры. Вовка, как единственный человек со средним техническим образованием, выдвигал гипотезы – что это за домик? – но ничего достоверного не придумал. На обратном пути наш спутник рискнул окунуться в холодную майскую реку, проплыв метров десять вглубь, потом растерся рубахой, побегал по песку, а мы любовались его высоким, красивым торсом, круглой, ушастой головой и немного грустили, что, может, видим Вовку последние дни.

Мы вернулись с прогулки, когда закатные лучи уже играли на окнах общежития. Одновременно со стороны автобусной остановки приплелись наши мальчики. Боже, как они нам обрадовались! Как они хвалили Вовку, что не дал нам киснуть в помещении! Как прохаживались по поводу моего обгоревшего носа. И Галкиного наряда!

− Галка, ты Динкино платье нацепила, что ли? Как это вам удается носить вещи друг друга? Вам бы следовало надевать их вверх ногами. – Это изощрялся Виталька, намекая на мои широкие плечи и плоскую задницу и Галкины широкие бедра.

Но в злословии своем Виталька не был точен. Он ведь не видел Галку в бане, как я. У нее не было широких бедер, а был чуть осадистый, низко посаженный таз и крепкие, литые ноги – бурятская, монгольская порода. Чалдоночкой как раз дразнил ее Виталька. Еще на женщин Майоля была она похожа. Я их увидела много лет спустя и сразу же вспомнила Галку.

Оставить комментарий